Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году

— О, если мы поняли друг друга, — заметил он, смеясь, — я преуспел больше, чем надеялся.

Она мило улыбнулась, как будто принимая вызов на галантный поединок, в который всякий мужчина рад вовлечь женщину. И тогда они принялись полушутя, полусерьезно убеждать друг друга, что их отношения не могут быть иными, чем в эту минуту. Молодому человеку предоставлялось право предаться безнадежной страсти, а Мари — смеяться над ним. И когда они воздвигли между собою эту воображаемую преграду, обоими явно овладело горячее желание воспользоваться опасной свободой, которую они себе обеспечили. Вдруг Мари оступилась, споткнувшись о камень.

— Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.

— Ничего не поделаешь, придется, ветреник... Если я откажусь, вы слишком возгордитесь. Разве вам не покажется, что я опасаюсь вас?

— Ах, мадмуазель, — ответил он, прижимая ее руку к своей груди, чтобы она почувствовала биение его сердца. — Я в самом деле горжусь этой милостью.

— Но я так легко ее оказала, что это должно лишить вас иллюзий.

— Вы уже хотите уберечь меня от опасных волнений, которые невольно вызываете в нас?

— Прошу вас, перестаньте опутывать меня этими мелкими салонными любезностями, этими будуарными логогрифами. Мне неприятно, что человек вашего склада старается блеснуть тем остроумием, на какое способны и глупцы. Посмотрите — мы в открытом поле, под прекрасным небом, вокруг нас и над нами все так величественно. Вы хотите сказать, что я красива, не правда ли? Но ведь ваши глаза уже сказали мне это, да я и сама это знаю. И я не из тех женщин, которых могут прельстить комплименты. А может быть, вы хотите поведать мне о своих «чувствах»? — добавила незнакомка с язвительной иронией. — Неужели вы думаете, что я такая простушка и поверю в возможность внезапной симпатии, столь сильной, что человек на всю жизнь сохранит воспоминание об одном утре?..

— Не об одном утре, — ответил он, — но об одной женщине, столь же красивой, сколь и великодушной.

— Вы забываете нечто более приманчивое, — смеясь, возразила она, — женщина-незнакомка, в которой все должно казаться необычным: имя, звание, положение, свобода ума и свобода обращения.

— Вы совсем не кажетесь мне незнакомкой! — воскликнул он. — Я разгадал вас и не хотел бы ничего добавить к вашим совершенствам, — разве только немножко больше веры в ту любовь, которую вы внушаете мгновенно!

— Ах вы бедный семнадцатилетний мальчик! Вы уже говорите о любви? — сказала она, улыбаясь. — Ну что же, хорошо. Почему двое людей не могут поговорить на эту тему, как говорят о погоде во время визита? Поговорим! Вы не найдете во мне ни ложной стыдливости, ни жеманства. Я могу слушать это слово, не краснея: мне столько раз говорили его без искренней сердечности, что оно почти потеряло для меня свое значение. Сколько раз его твердили в театре, в книгах, в свете — всюду, но еще никогда я не встречала что-либо похожее на это великое чувство.

— А вы искали его?

— Да.

Это «да» было произнесено так непринужденно, что у молодого незнакомца вырвался невольный жест удивления; он пристально посмотрел на Мари, как будто внезапно изменил свое мнение о ее характере и положении в обществе.

— Мадмуазель, — сказал он с плохо скрытым волнением. — Кто вы? Девушка или женщина? Ангел или дьявол?

— И то и другое, — ответила она, смеясь. — Разве нет чего-то дьявольского и ангельского в каждой молодой девушке, которая никого еще не любила, не любит и, может быть, никогда не будет любить?

— И что же? Вы все-таки счастливы?.. — спросил он. По его тону и манерам заметно было, что он уже чувствует меньше уважения к своей избавительнице.

— Счастлива? Нет! — отвечала она. — Когда я думаю о том, что я одинока, что я раба условностей общества, которые неизбежно делают меня искусственной, я завидую привилегиям мужчины. Но когда я вспоминаю, какие средства дала нам природа для того, чтобы опутывать вас, мужчин, невидимыми сетями той власти, которой ни один из вас не может противиться, тогда моя роль на земле улыбается мне; но затем она вдруг кажется мне мелкой, и я чувствую, что стану презирать мужчину, если он окажется жертвой дешевых обольщений. Словом, то я сознаю наше иго, и оно мне нравится, то оно ужасает меня, и я отказываюсь от него; то я чувствую в себе жажду самопожертвования, которое придает женщине столько благородства, то меня снедает желание властвовать. Быть может, это вполне естественная борьба доброго и злого начала, основа жизни всех творений на земле. Ангел и дьявол... Так вы сказали? Ах, не только сегодня я обнаруживаю эту двойственность моей натуры. Однако мы, женщины, лучше, чем вы, понимаем нашу неполноценность. У нас есть инстинкт, помогающий нам во всем искать совершенства, — конечно, совершенства недостижимого. Но, — добавила она и, вздохнув, поглядела на небо, — в нас есть и другое — то, что должно возвышать женщин в ваших глазах...

— Что именно? — спросил он.

— То, что... все мы, одни больше, другие меньше, но все мы боремся против несправедливости нашей судьбы.

— Мадмуазель, зачем должны мы расстаться сегодня вечером?

— Ах, сядемте-ка в карету, — улыбаясь, промолвила она в ответ на страстный взгляд молодого моряка. — Вольный воздух нам совсем не на пользу.

И Мари внезапно повернула обратно. Незнакомец догнал ее и сжал ей руку движением не очень почтительным, но выражавшим властное желание и восторг. Она пошла быстрее; моряк угадал, что она хочет избегнуть признания, быть может неприятного для нее, но от этого воспламенился еще более и готов был рискнуть всем, чтобы вырвать у этой женщины первый знак благосклонности; он многозначительно посмотрел на нее и сказал:

— Хотите, я открою вам тайну?

— О, говорите скорей, если она касается вас!

— Я не состою на службе у Республики. Куда вы едете? Я поеду туда же.

Мари вздрогнула, вырвала у него свою руку и закрыла лицо ладонями, чтобы скрыть внезапный румянец или, быть может, бледность, изобличавшие ее волнение, но вдруг она опустила руки и сказала упавшим голосом:

— Значит, вы начали с того, чем вам пришлось бы кончить: вы обманули меня?

— Да, — сказал он.

Она повернулась к нему спиной и почти побежала прочь от неуклюжей кареты, к которой они направлялись.

— Но как же? — спросил незнакомец. — Ведь вольный воздух для нас не на пользу?..

— О, он переменился, — серьезным тоном ответила она и продолжала быстро идти по дороге, поглощенная какими-то бурными мыслями.

— Что же вы молчите? — спросил он, и сердце его наполнилось сладостным томлением, предвкушением близкой радости.

— Ах, трагедия началась слишком скоро, — отрывисто сказала она.

— Какая трагедия? — удивленно спросил он.

Она остановилась, окинув его взглядом, в котором были ужас и любопытство, но сразу скрыла под маской непроницаемого спокойствия волновавшие ее чувства, показав этим, что и у нее для молодой девушки был большой жизненный опыт.

— Я же знаю, знаю, кто вы! — заговорила она. — Лишь только я увидела вас, я заподозрила, что вы глава роялистов, по прозвищу Молодец. Правильно говорил нам епископ Отенский, что всегда надо верить предчувствиям несчастья.

— Зачем же вам надо знать этого человека?

— А зачем ему таиться от меня, если я уже один раз спасла его жизнь? — И она засмеялась деланным смехом. — Я умно поступила, что помешала вашему признанию в любви. Знайте же, сударь, я ненавижу вас. — Я — республиканка, вы — роялист, и я выдала бы вас, если б не дала вам слово, если б я уже не спасла вас один раз и если бы...

Она умолкла. Эта внезапная перемена, эта душевная борьба, которую она больше и не старалась скрыть, встревожили незнакомца; он тщетно пытался ее понять.

— Расстанемся сейчас, — сказала она. — Так надо. Прощайте!

Она быстро повернула, но, сделав несколько шагов, снова подошла к нему.

— Ах, нет! Для меня очень, очень важно узнать, кто вы? — промолвила она. — Не скрывайте от меня ничего, скажите правду. Кто вы такой? Ведь вы не питомец Политехнической школы и вам не семнадцать лет?..

— Я моряк, готовый расстаться с океаном и последовать за вами повсюду, куда вашей фантазии угодно будет повести меня. Если, на мое счастье, я представляю для вас какую-то загадку, — я постараюсь не разочаровывать вас. Зачем смешивать важные дела реальной жизни с жизнью сердца? Ведь мы начали так хорошо понимать друг друга.

— Наши души могли бы понять друг друга, — строго сказала она, — но я не имею права требовать от вас доверия, сударь, и вы тоже никогда не узнаете, чем вы обязаны мне: я не буду об этом говорить.

Они прошли несколько шагов в полном молчании.

— Почему моя жизнь так занимает вас? — заговорил незнакомец.

— Сударь, умоляю вас, скажите ваше имя или же молчите. Вы ребенок, — добавила она, пожимая плечами. — И мне, право, жаль вас...

Молодой моряк хорошо видел упорное стремление прекрасной путешественницы узнать его тайну, и в душе его боролись осторожность и страсть. Досада желанной женщины — могучий соблазн: ее гнев и ее покорность исполнены такой власти, они затрагивают столько струн мужского сердца, проникают в него и побеждают!.. Не была ли досада мадмуазель де Верней лишь новой уловкой кокетства? Невзирая на свою страсть, молодой моряк нашел в себе силы не доверять женщине, так настойчиво желавшей вырвать у него тайну, от которой зависела его жизнь или смерть.