Кнут Гамсун - Роза

Я почитал немного, что сумел разобрать, и Хартвигсен шумно восторгался моей премудростью. Он достал из буфета вино и снова выразил сожаление, что его супруга ушла спать. Я сидел с ним долго, время текло, и я не жалел, что с нами нет Розы, я мог не бояться за себя, и всё-таки я сидел у неё в доме.

Когда я вышел от Хартвигсена, всё затянуло тучами, ни одной звезды не было в небе. С моря нёсся тяжкий гул. Мне в лицо ударяли снежные хлопья.

XXI

Ночью галеас «Фунтус» погиб во фьорде. Это было так странно, да, словно злая ворожба. Дело шло уже к утру, и тут начался снегопад, ненадолго, потом сразу опять прояснело. Но шквал был ужасный. Смотритель видел с башни конец катастрофы, все почти спаслись на двух шлюпках, но и шкипер Уле-Мужик, и жена его — оба погибли. И смотритель цинически заключал свой рассказ:

— Да-да, Брамапутра всегда была весела и общительна, вот и погибла среди разной морской живности.

Всё это просто не укладывалось в голове. Уму непостижимо. Подводный риф? Да, в самом деле, длинная банка, гребень. Но зачем понадобилось галеасу так далеко забирать на север? Все всегда идут к востоку от маяка. И «Фунтус», морской великан «Фунтус» несколько минут трепетал на рифе, потом скользнул назад, наполнился водой и канул в пучину.

Когда он был у самой цели, да, почти уже дома!

Хартвигсен сперва был сам не свой: как же, погибли двое служивших ему людей, он потерял судно и груз! Нет, это какие-то злые силы ему строили ковы, мстили ему нарочно за его деловитость и предприимчивость! Тьфу ты, чёрт! И что понесло галеас туда, к западу от маяка? Густой снег? Но нет, он валил же с просветами, маяк был виден час целый до самого крушения, то и дело совсем прояснялось!

Хартвигсен ломает себе голову над этой загадкой, приступается с нею ко мне, он ругается на чём свет стоит. «Нет, видно, Уле-Мужик тут чего-то не сообразил, — говорит он. — И на кой чёрт ему понадобился дамский пол на борту!». Хартвигсен винит во всём то шкипера, то Брамапутру.

Пока мы так стоим на дороге, подходит Свен-Сторож и рассказывает, как Уле-Мужик сам говорил ему в Бергене, что «Фунтус» по дороге домой должен пройти к западу от маяка, потому что потом он станет в дальней бухте на дрейфе.

— Кто приказал?

— Сам Мак.

Снова Хартвигсен ломает себе голову, он смотрит на дорогу, на нас, он мучительно думает. Он не очень-то доволен тем, что Мак отдал такое распоряжение за его спиной.

— Идёмте все к моему компаньону! — говорит он нам.

Мы застаём Мака в лавке. Хартвигсен выпячивает грудь и гордо, торжественно начинает:

— Слышу я, вы приказали вести «Фунтус» на запад от маяка и там стать на стоянку?

— Да, в дальней бухте, на дрейф.

— А я-то думал, все эти дела теперь моя забота!

Мак вытащил свой батистовый носовой платок и сказал:

— Я хотел как лучше, милый Хартвич.

— А, да чёрта ль мне в том, что вы хотели.

Мак смотрит на него добрым, сочувственным взглядом.

— Во-первых, вы держите галеас в Бергене до самой до зимы, — продолжает Хартвигсен, — зачем это, а? А потом, уж гружённый, он невесть куда должон идти в бурю и темь! А если Уле-Мужик даже не знал про риф?

— Про него каждый ребёнок знает. Но случаю было угодно, чтобы начался снегопад.

— Да-да, у вас на всё скорый ответ. А я вот потерял груз и судно! Это не шутка.

— Кто спорит. И я искренне о том сожалею, — отвечает Мак. — Тебе не повезло с твоей операцией. Я вот тоже все эти годы мог бы страховаться сам у себя. Однако я ни разу не пошёл на такой риск.

Хартвигсен не сдаётся:

— Всё бы шло своим чередом, если б не это ваше распоряжение. Вот я вас, к примеру, спрошу. Касаемо груза на моём галеасе. Ну, приди он в целости и сохранности и стань в эдакой дали, да это же нашим лошадкам за всю зиму не справиться. Аж подумать страшно. А тут мы бы вмиг его разгрузили, как прочие все суда.

Но Мак с величайшим расположением и сочувствием смотрел на своего обиженного компаньона. Да, у него на всё был скорый ответ, даже слишком скорый ответ, и, кажется, он вовсе не хотел оскорбить Хартвигсена своей улыбкой:

— Кое в чём ты прав, Хартвич. Но ты решительно сбрасываешь со счетов интересы наших друзей, купцов в отдалённых краях. Все товары на «Фунтусе» назначались им. Став в дальней бухте, «Фунтус» избавил бы наших клиентов от трудного обходного пути до нашей пристани. Я им это обещал, и они наши добрые клиенты круглый год, Хартвич. «Фунтус» вёз соль и муку, щепетильный и бакалейный товар на всю округу.

Пауза.

— Полагаю, не будь всех этих обстоятельств, — продолжал Мак, — у тебя были бы все основания для неудовольствия. А так я не вижу за собой никакой вины.

— Ни-ни! — сказал Хартвигсен и закусил губу. — Ну, а насчёт того, чтоб «Фунтус» торчал в Бергене аж после равноденствия — это и не ваш был вовсе приказ, а?

— Мой. Но я сам ждал заказов с дальних бухт. Сам посуди, как я мог выслать список, не дождавшись заказов?

— Шхуна небось не торчала в Бергене.

— Будто и с нею не могло приключиться беды! — ответил Мак. — Я, собственно, хочу только сказать, что никакой вины я за собою не чувствую.

Мак оправил на себе сюртук и застегнулся. И с видом непонятого и оскорблённого достоинства он двинулся к двери конторы, оставя своего компаньона.

Через несколько дней непогода улеглась, и Хартвигсен, взяв себе подмогу, отправился к рифу посмотреть, не всплыло ли что из груза. Но нет, ничего не всплыло. Не всплыли и трупы. Но на этот счёт один человек, спасшийся с «Фунтуса», рассказывал тёмную историю: будто бы Брамапутру и можно было спасти, но муж её, Уле-Мужик, притянул её к себе и увлёк за собой в пучину. Всё это тому человеку удалось разглядеть среди смятения и ада. И Брамапутра выла, и глаза у неё выскочили из орбит. Я спросил: «Что, шкипер с женой на борту не ладили?» — «Ещё как, — отвечал он. — Брамапутра ведь была безотказная душа, и шкипер день и ночь должен был за нею приглядывать. Совсем не высыпался. Уж мы ему и кричим про риф, а он одно на него ломит. Глаза ему заволокло, что ли».

«Так, может быть, Уле-Мужик нарочно повёл «Фунтус» прямо на риф», — подумал я. Как жестока любовь.

Дни шли, и Хартвигсен постепенно успокоился и оправился после своей потери. О, это уж третий его значительный убыток только за то время, что я в Сирилунне, Бог его знает, много ли подобных ударов может вынести человек! Но, верно, Хартвигсен сказочно богат, денег у него, верно, куры не клюют. Он уже говорит о страховке и о крушении с совершенным спокойствием. Хорошо ещё, что потеря выпала тому, кому она по плечу, — так он выразился. Он даже ещё больше теперь хорохорится и поговаривает о том, не купить ли ему вместо «Фунтуса» пароход. Но к Маку он, кажется, несколько утратил доверие. Тогда, в лавке, он, конечно, скрепился, не вышел из рамок благоприличия. Но компаньона своего он теперь, кажется, раскусил. Это почему же именно нынче понадобилось гнать «Фунтус» со всем грузом в дальнюю бухту? А как же прошлые-то годы? О, тут непременно крылось что-то. Багеты доставлены.

— Не подсобите ли вы мне со всеми моими картинами? — спрашивает меня Хартвигсен.

Тут же он вспоминает про картину, которую я преподнёс Розе, и желает мне за неё заплатить, да, он желает по-царски со мной расплатиться. Когда я отклоняю его предложение, он одобрительно смотрит на меня и обещает, что где я её повешу, там и будет она висеть во веки веков. Его супруге очень нравится эта картина.

В те дни, когда я прилаживаю рамы к картинам Хартвигсена, я то и дело застаю Розу одну или с Мартой. Роза теперь сама обучает девочку, и у неё к этому оказались удивительные способности. Старая Малене опять получила сто талеров и опять без всякого письма. Всё это так таинственно, рассказать — не поверят, но лопарь Гилберт побывал у Розы и её оповестил. Роза сама пошла к старой Малене и своими глазами видела деньги и конверт.

Роза говорит:

— Почерк не Николая. Но деньги от него.

— Да-да, — говорю я.

— Да, но Бенони говорит, он умер! — кричит она. — И я у Мака была, и Мак говорит, он умер.

— Зачем принимать это так близко к сердцу, — пытаюсь я сгладить противоречие. — Всё равно он сюда не явится.

— Ах, это так ужасно, — отвечает она. — Не надо было разводиться, никогда не надо разводиться. И он, может быть, жив.

Мне стало невмоготу от её тоскливых воспоминаний, к тому же я ревновал её к этому вечному Николаю, и я сказал:

— Да, и он, конечно, вернётся, ждите!

Роза бросила на меня быстрый взгляд.

— Бог вас простит, — сказала она.

Я не собирался брать свои слова обратно, нет, я и замазывать-то их не хотел, ничего я ей не сказал такого страшного, и у меня была своя боль, своя мука, а она — хоть когда-нибудь она об этом подумала? Нет, никогда.

— Вы, может быть, не поняли, — сказала она. — Это так странно всё. Поверьте, не так уж приятно — приноравливаться ко всем, и раз у меня уже был муж... Я не то что хочу, чтобы он вернулся... И как мне теперь быть с Бенони! Николая я помню с юности. Он был такой смешливый, весёлый, я многое помню из того времени, когда он был в меня влюблён. А теперь — что мне вспомнить? Нечего. Разве что больше стало еды каждый день, но на что мне еда? Решительно нечего вспомнить. А про Николая я многое помню. Вот вы его не видели, а какой у него был красивый рот. А когда он стал лысеть, уж чего я не перепробовала, и, представьте, волос у него прибавилось, но это ему как-то не шло, я и перестала. Но и без волос он был хорош, у него был такой чистый, такой прекрасный лоб. Ах, и зачем я сижу и всё это вам рассказываю, сама не знаю, нет, это ни к чему. А про Бенони мне нечего рассказать.