Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла

Танцевали они ни хорошо, ни плохо, и история их была похожа на историю множества других «исполнительниц танцев». Вы молоды, гибки, вам опостылело ходить по женским барам и театральным фойе, и вот вы, собрав все ваши жалкие крохи, отдаете их балетмейстеру, который ставит вам номер, и театральному портному. И если вам очень-очень повезет, вы начнете выступать в мюзик-холлах Парижа, провинции и за границей…

Итак, в тот месяц Житанетта с подругой танцевали в «Эмпире». Тридцать вечеров я чувствовала с их стороны ту деликатную и бескорыстную любезность, ту целомудренно робкую учтивость, какие постоянно встречаются только за кулисами мюзик-холла. В момент, когда я в последний раз проводила карандашом красную линию под уголком глаза, они поднимались к себе, с влажными от пота висками, с трясущимися от одышки губами, и вначале только молча улыбались мне, пыхтя, точно пони на манеже. Немного придя в себя, они, как бы вежливо здороваясь, давали мне краткие и полезные сведения: «Золото, а не публика!» — или же: «Ну и свиньи они сегодня!»

Потом Житанетта, перед тем как раздеться самой, расшнуровывала корсаж подруги, накидывала ей на плечи кимоно из набивного ситца, и эта шкодливая бестия, Рита, Нина или Лина, принималась смеяться, браниться, болтать: «Вы смотрите там, поосторожнее, — кричала она мне, — в программе фигуристки на роликах, они исполосовали всю сцену, и если вы сегодня не шлепнетесь, это будет по чистой случайности!» Голос Житанетты отвечал ей, более серьезным тоном: «Растянуться на сцене — очень хорошая примета. Это означает, что через три года вы будете снова выступать в этом мюзик-холле. Вот я, например, танцевала в театре «Буфф» в Бордо, и нога у меня съехала в люк…»

Они жили рядом со мной, широко распахнув дверь, жили простодушно, не таясь. Они щебетали, как хлопотливые и нежные пташки, счастливые оттого, что могут работать вместе, находить друг в друге прибежище, защиту от гибельной проституции, от мужчины, который часто бывает жесток… Я размышляю о том времени, глядя на Житанетту, одинокую, хмурую, почти неузнаваемую…

— Присядьте на минутку, Житанетта, выпейте со мной кофе… А… ваша подруга, она где?

Она садится и качает головой:

— Мы с моей подругой расстались. Вы не слыхали мою историю?

— Да нет, ничего я не слышала… Не будет ли нескромностью, если я спрошу об этом вас?

— О! Что вы, вовсе нет! Вы-то ведь артистка, как я… то есть как я была, потому что теперь я даже не женщина…

— То, что случилось, настолько серьезно?

— Серьезно, если хотите. Все зависит от характера. Я по натуре именно такая, привязчивая. Я привязалась к Рите, она была для меня всем, я не представляла, что когда-нибудь это может измениться… В тот год, когда это случилось, нам страшно везло. Только мы кончили танцевать в «Аполло», как приходит письмо от импресарио Саломона, который предлагает нам номер в «Ревю-Эмпире», роскошном ревю, двести костюмов, английские герлс и все такое. Но я была от этого не восторге, я всегда боюсь ревю, где участвует столько женщин, знаю, что начнутся ссоры, соперничество, сплетни. Поработав в этом ревю две недели, я затосковала по нашему прежнему номеру, скромному и спокойному. Тем более, что малышка Рита переменилась ко мне, она заходила в гости то туда, то сюда, заводила дружбу и с той и с этой и пила шампанское в гримерной Люси Дерозье, здоровенной рыжей кобылы, которая всех доводила своим характером и всегда носила корсеты со сломанными планшетками… Шампанское по двадцать три су за бутылку, ну скажите, можно за такую цену купить что-нибудь приличное?.. Малышка вся искривлялась, стала невыносимой. В один прекрасный вечер подымается к себе в гримерную и начинает хвастать, будто ассистентка фокусника делает ей глазки! До чего умно, не правда ли, и до чего мило по отношению ко мне? И мне стало грустно, я все кругом видела в дурном свете. Чего бы я только не отдала за хороший ангажемент в Гамбурге или берлинском Винтергартене, лишь бы только вырваться из этого ревю, которому не было конца!..

Житанетта поднимает на меня свои прекрасные глаза цвета крепкого кофе, как будто утратившие прежнюю живость и прежний задор.

— Все так и было, как я вам рассказываю. Не думайте, что я кого-то там хочу очернить или что во мне злость говорит!

— Ну конечно нет, Житанетта.

— Вот и славно. Однажды, значит, моя дрянная девчонка говорит: «Слушай, Житанетта, мне нужна новая нижняя юбка (в то время их еще носили), и притом шикарная, старую уже стыдно носить». Кассой, конечно, заведовала я, а то бы нам давно есть было нечего. Я только и сказала: «Тебе юбку за сколько?» — «За сколько, за сколько! — отвечает она мне со злостью. — Можно подумать, я не имею права юбку себе купить!» Этими словами она хотела вызвать меня на скандал. Чтобы ее унять, я говорю: «Вот тебе ключ, возьми сколько надо, но не забудь, завтра нам платить за месяц за квартиру». Она берет пятидесятифранковый билет, мигом одевается — для того, мол, чтобы попасть в Галери Лафайет, пока там нет давки, — и выходит. А я сижу дома и чиню два костюма, которые мы получили от красильщика, жду ее и все шью, шью… И вот я вижу, что один волан на платье Риты из шелкового муслина надо заменить целиком, и несусь со всех ног в ближайший магазин на площади Бланш, ведь было уже темно… Я сейчас вам это рассказываю — и опять вижу все так же ясно, как в ту самую минуту! Выхожу я из магазина и чуть не попадаю под такси, которое подъезжает к тротуару, останавливается, и что же я вижу? Из машины выходит эта дылда Дерозье, растрепанная, наспех одетая, и на прощанье машет рукой Рите, моей Рите, сидящей в машине!.. От неожиданности я застыла на месте, у меня ноги не шли…

Когда я опомнилась, захотела подать знак, позвать Риту, машина была уже далеко, увозила Риту к нам домой, на улицу Констанс…

Возвращаюсь домой совсем ошалевшая, и конечно же Рита уже там. Вид у нее был… Нет! Надо было ее знать, как знала ее я, чтобы понять сразу…

Ладно, не буду! Я разыгрываю дурочку и спрашиваю: «Где же твоя юбка?» — «Я ее не купила». — «А пятьдесят франков?» — «Я их потеряла». И говорит мне это прямо в лицо, с такими глазами!.. Вы не представляете, не представляете…

Опустив глаза, Житанетта лихорадочно крутит ложечкой в своей чашке…

— Вы не представляете, что со мной сделалось, когда я услышала эти ее слова. Я как будто все увидела своими глазами: их встречу, поездку в автомобиле, меблированную комнату той, другой, шампанское на ночном столике — все, все…

Она совсем тихо повторяет: «Все… все…», пока я не прерываю ее:

— И что же вы тогда сделали?

— Ничего. Я выплакалась за ужином, приправила слезами баранье жаркое с фасолью… А через неделю она меня бросила. Это счастье, что я заболела и чуть не умерла, а не то, при всей моей любви, я бы, наверное, ее убила…

Как спокойно она говорит о смерти, об убийстве, размешивая ложечкой остывший кофе. Это простодушное создание, не утерявшее близости к природе, знает, что для избавления от всех наших горестей достаточно совершить один-единственный шаг, совсем нетрудный и почти безболезненный… Была живая — станешь мертвая, с той лишь разницей, что смерть можно выбрать самой, а жизнь не выбирают…

— Вы хотели умереть, Житанетта?

— Ну конечно, — говорит она. — Но я была так больна, понимаете, что не смогла это сделать. А потом меня забрала к себе бабушка, она ходила за мной, пока я не выздоровела. Она старенькая, и я не имею права ее оставить, это ведь понятно…

— Но теперь-то вам лучше, отлегло?

— Нет, — отвечает Житанетта, понизив голос. — И мне даже не хотелось бы быть менее несчастной. Мне было бы стыдно, если б я утешилась, после того как любила подругу так сильно. Вы скажете то же самое, что твердят другие: «Надо чем-то отвлечься… время лечит все…» Не спорю, наверно, время лечит все, но многое зависит от самого человека. Я вот, например, никого не знала, кроме Риты, так уж получилось, у меня не было друга, я не знаю, что такое ребенок, я потеряла родителей в раннем детстве, но когда я, бывало, видела счастливых любовников или семью, собравшуюся вместе, с малыми детками на коленях, я думала: «У меня есть все то, что есть у них, потому что у меня есть Рита…» Да что там, жизнь моя кончена, тут уже ничего не изменишь. Каждый раз, когда я возвращаюсь к бабушке, захожу в мою комнату, снова вижу портреты Риты, фотографии, на которых мы танцуем вдвоем, туалетный столик, за которым мы причесывались, со мной опять это начинается, я плачу, кричу, зову ее. Это причиняет мне боль, но в то же время я не могу обойтись без этого. Смешно сказать, но… Мне кажется, что без моего горя мне будет некуда деться. Оно мне составляет компанию.

Примечания

1

Франсис Пульбо (1879–1946) — французский художник, рисовавший парижских мальчишек.