Божественная Комедия. Новая Жизнь - Алигьери Данте

вам мой стих направить,

Его лишь вам представить,

Чтоб низкий слух не восприял мой глас;

Хочу в слезах пред вами Ту восславить

Что на небе укрыла облик свой,

Любовь в тоске оставивши со мной.

Сияет Беатриче в небе горнем,

Где ангелы вкушают сладость дней;

Она для них покинула вас, донны, —

Унесена не холодом тлетворным,

Не зноем, умерщвляющим людей,

Но благостью своей непревзойденной.

Ее души, смиреньем напоенной,

Вознесся свет к высоким небесам,

И возымел желание Зиждитель

Призвать в свою обитель

Ту, на кого возрадовался сам.

И помысел исполнил Повелитель,

Зане он видел, что юдоль сия

Не постигает благости ея.

Прекрасную покинув плоть, благая

Ее душа, всемилости полна,[102]

В пресветлом месте славно пребывает.

Кто слез не льет, о Дивной размышляя,

Тот сердцем камень, в том душа грязна.

Тот благостыни никогда не знает,

Тот помыслов высоких не вмещает,

Пред тем сокрыт навеки лик ея.

Вот отчего не ведал он рыданья!

Но скорбь, и воздыханья,

И смерти зов, и тягость бытия

Изведал тот, навек влача терзанья,

Кому душа вещала в некий час,

Кем Та была и как ушла от нас.

Меня страшат жестокие томленья,

Когда приводит мысль на тяжкий ум

Ту, по которой сердце так страдает:

И я прошу у смерти избавленья

И чувствую такую сладость дум,

Что тотчас цвет лицо мое меняет.

Но лишь мечта желанное являет,

Ко мне беда со всех сторон спешит,

И я в смятенье мужество теряю

И облик вновь меняю,

И с глаз людских меня уводит стыд;

Но только лишь в сиротстве возрыдаю

Пред Беатриче: «Вот тебя уж нет!»

Как слышу с выси ласковый ответ.

Унынье слез, неистовство смятенья

Так неотступно следуют за мной,

Что каждый взор судьбу мою жалеет.

Какой мне стала жизнь с того мгновенья,

Как отошла мадонна в мир иной,

Людской язык поведать не сумеет.

Вот отчего, о донны, речь немеет,

Когда ищу сказать, как стражду я.

Так горько жизнь меня отяготила,

Так радости лишила,

Что встречные сторонятся меня,

Приметив бледность, что мне лик покрыла.

Одна мадонна с неба клонит взор,

И верю: благ мне будет приговор.

Канцона моя горькая, иди же

В слезах туда, где донны и девицы,

Кому твои сестрицы

Веселие привыкли приносить.

Ты ж, чей удел — дитятей скорби быть,

Тщись, сирая, в чужой семье ужиться.

XXXII

После того как сочинена была эта канцона, пришел ко мне некто, кто, соответственно степеням дружбы, приходился мне другом тотчас же следом за первым; и он был столь связан родством с Преславной, что никого ближе у нее не было. И после того как он побеседовал со мной, попросил он меня сочинить ему что-либо для одной донны, которая умерла; при этом он притворствовал в своих словах, чтобы казалось, будто он говорит о другой, которая действительно недавно умерла; я же, заметив, что говорит он только о Благословенной, обещал сделать то, чего хотела от меня его просьба. И вот, пораздумав об этом после, решил я сочинить сонет, в котором я выразил бы некоторую печаль, и отдать его этому моему другу, дабы показалось, что именно для него я его сочинил. И тогда я сочинил сонет, который начинается: «Придите внять стенаниям моим…». В нем две части: в первой — зову верных Любви, дабы они вняли мне; во второй — повествую о моем злосчастном положении. Вторая начинается так: «Когда б они в груди моей…».

Придите внять стенаниям моим,

Сердца благие, на призыв печали;

Когда б они в груди моей молчали,

Я б был убит терзанием своим.

Не исцелить целением иным

Моих очей, что скорби сожигали;

Они от слез отчаянья устали,

Питаемого сердцем молодым.

Он к вам дойдет не раз, мой зов, летящий

К мадонне, опочившей в вечной доле,

Достойной добродетели ее;

Затем, что одинок я в сей юдоли,

Отвергнутой душой моей скорбящей,

Утратившей спасение свое.

XXXIII

Сочинив этот сонет, пораздумал я о том друге, кому намеревался отдать его, словно бы он был сочинен именно для него, и увидел, что бедной кажется мне услуга и ничтожной для человека, столь близкого Преславной. И потому, прежде чем отдать ему этот написанный выше сонет, я сочинил две строфы канцоны: одну действительно для него, другую же — для себя, хотя написанными для одного лица покажутся и первая и вторая тому, кто не смотрит тонко. Но кто в тонкости рассмотрит их, тот ясно увидит, что говорят разные лица, а именно: один не именует ее своей Донной, другой же именует так, как это с очевидностью явствует. Эту канцону и этот вышенаписанный сонет я отдал ему, говоря, что сочинил их для него одного. Канцона начинается так: «Не раз, увы, когда я вспоминаю…», и в ней две части: в одной, то есть в первой строфе, печалуется дорогой мне друг, близкий ей; во второй — печалуюсь я сам, то есть в другой строфе, которая начинается: «В единый глас сливает все стенанья…». И таким образом, явствует, что в этой канцоне печалуются два лица, одно из которых печалуется как брат, другое — как служитель.

Не раз, увы, когда я вспоминаю,

Что ввек уж не видать

Мне больше той, по ком душа томится, —

Такую скорбь я в сердце ощущаю,

Так горько ум стеснится,

Что говорю: «Душа! еще ли ждать? —

Страдания, что ты должна приять

В юдоли сей, тебе неблагосклонной,

Столь тягостны, что в страхе я живу…»

И вот я смерть зову;

В ней, сладостной, мой отдых заслуженный,

И я молю: «Приди», — и страсть кипит,

И зависть к мертвым в сердце говорит.