Хулио Кортасар - Игра в классики

Ознакомительный фрагмент

— Дам ему четверть таблетки аспирина, — сказала Мага.

— Если заставишь его проглотить — считай, ты выше Амбруаза Паре, — сказал Оливейра. — Иди попей мате, я заварил свежий.

Вопрос насчет целостности возник, когда ему показалось, что очень легко угодить в самую скверную западню. Еще студентом, на улице Вьямонт, в тридцатые годы, он обнаружил (сперва с удивлением, а потом с иронией), что уйма людей совершенно непринужденно чувствовали себя цельной личностью, в то время как их цельность заключалась лишь в том, что они неспособны были выйти за рамки единственного родного языка и собственного пораженного ранним склерозом характера. Эти люди выстраивали целую систему принципов, в суть которых никогда не вдумывались и которые заключались в передаче слову, вербальному выражению всего, что имеет силу, что отталкивает и, наоборот, притягивает, а на деле означало беспардонное вытеснение и подмену всего этого их вербальным коррелятом. Таким образом, долг, нравственность, отсутствие нравственности и безнравственность, справедливость, милосердие, европейское и американское, день и ночь, супруги, невесты и подружки, армия и банк, флаг и золото, абстрактное искусство и битва при Монте-Касерос становились чем-то вроде наших зубов и волос, некой роковой данностью, чем-то, что не проживается и не осмысляется, ибо это так, ибо это неотъемлемая часть нас самих, нас дополняющая и укрепляющая. Мысль о насилии, которое творило слово над человеком, о надменной мести, которую вершило слово над своим родителем, наполняла горьким разочарованием думы Оливейры, а он силился прибегнуть к помощи своего заклятого врага и при его посредничестве добраться туда, где, быть может, удалось бы освободиться и уже одному следовать — как и каким образом, светлой ли ночью, пасмурным днем? — следовать к окончательному примирению с самим собой и действительностью, в которой существуешь. Не пользуясь словом, прийти к слову (как это далеко и как невероятно), не пользуясь доводами рассудка, познать глубинную целостность, которая бы явила суть таких, казалось бы, незамысловатых вещей, как пить мате и глядеть на голую попку Рокамадура и снующие пальцы Маги, сжимающие ватный тампончик, под вопли Рокамадура, которому не нравится, когда ему что-то суют в попку.

(—90)

20

— Я так и думал, что ты в конце концов станешь спать с Осипом, — сказал Оливейра.

Мага завернула сына, который кричал уже не так громко, и протерла пальцы ваткой.

— Ради бога, вымой руки как полагается, — сказал Оливейра. — И выброси всю эту пакость.

— Сейчас, — сказала Мага. Оливейра выдержал ее взгляд (это всегда ему трудно давалось), а Мага взяла газету, расстелила ее на кровати, собрала ватные тампончики, завернула в газету и вышла из комнаты выбросить все это в туалет на лестнице. Когда она возвратилась, ее порозовевшие руки блестели; Оливейра протянул ей мате. Мага опустилась в низкое кресло и прилежно взялась за кувшинчик. Она всегда портила мате, зря крутила трубочку или даже принималась мешать трубочкой в кувшинчике, словно это не мате, а каша.

— Ладно, — сказал Оливейра, выпуская табачный дым через нос. — Могли хотя бы сообщить мне. А теперь придется тратить шестьсот франков на такси, перевозить пожитки на другую квартиру. Да и комнату в это время года найти не так просто.

— Тебе незачем уезжать, — сказала Мага. — Все это ложный вымысел.

— Ложный вымысел, — сказал Оливейра. — Ну и выражение — как в лучших аргентинских романах. Остается только захохотать нутряным хохотом над моей беспримерной смехотворностью, и дело в шляпе.

— Не плачет больше, — сказала Мага, глядя на кроватку. — Давай говорить потише, и он поспит подольше после аспирина. И вовсе я не спала с Грегоровиусом.

— Да нет, спала.

— Не спала, Орасио. А то бы я сказала. С тех пор как я тебя узнала, ты у меня — единственный. Ну и пусть, можешь смеяться над моими словами. Говорю, как умею. Я не виновата, что не умею выразить то, что чувствую.

— Ладно, ладно, — сказал Оливейра, заскучав, и протянул ей свежий мате. — Это, наверное, ребенок так на тебя влияет. Вот уже несколько дней, как ты превратилась в то, что называется матерью.

— Но ведь Рокамадур болен.

— Возможно, — сказал Оливейра. — Но что поделаешь, лично я вижу и другие перемены. По правде говоря, мы с трудом стали переносить друг друга.

— Это ты меня не переносишь. И Рокамадура не переносишь.

— Что верно, то верно, ребенок в мои расчеты не входил. Трое в одной комнате — многовато. А мысль о том, что с Осипом нас четверо, невыносима.

— Осип тут ни при чем.

— А если подумать хорошенько? — сказал Оливейра.

— Ни при чем, — повторила Мага. — Зачем ты мучаешь меня, глупенький? Я знаю, что ты устал и не любишь меня больше. И никогда не любил, придумал себе, что это любовь. Уходи, Орасио, незачем тебе тут оставаться. А для меня такое — не впервой…

Она посмотрела на кроватку. Рокамадур спал.

— Не впервой, — сказал Оливейра, меняя заварку. — Поразительная откровенность в вопросах личной жизни. Осип подтвердит. Не успеешь познакомиться с тобой, как услышишь историю про негра.

— Я должна была рассказать, тебе этого не понять.

— Понять нельзя, но убить может.

— Я считаю, что должна рассказать, даже если может убить. Так должно быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.

— Способ получить искупление, а глядишь, и расположение. Сперва — про негра.

— Да, — сказала Мага, глядя ему прямо в глаза. — Сперва — про негра. А потом — про Ледесму.

— Ну конечно, потом — про Ледесму.

— И про троих в ночном переулке, во время карнавала.

— Для начала, — сказал Оливейра, потягивая мате.

— И про месье Висента, брата хозяина отеля.

— Под конец.

— И еще — про солдата, который плакал в парке.

— Еще и про этого.

— И — про тебя.

В завершение. То, что я, здесь присутствующий, включен в список, лишь подтверждает мои мрачные предчувствия. Однако для полноты списка тебе бы следовало включить и Грегоровиуса.

Мага размешивала трубочкой мате. Она низко наклонила голову, и волосы, упав, скрыли от Оливейры ее лицо, за выражением которого он внимательно следил с напускным безразличием.

Потом была ты у аптекаря подружкой,За ним — еще двоих сменила друг за дружкой…

Оливейра напевал танго. Мага только пожала плечами и, не глядя на него, продолжала посасывать мате. «Бедняжка», — подумал Оливейра. Резким движением он отбросил ей волосы со лба так, словно это была занавеска. Трубочка звякнула о зубы.

— Как будто ударил, — сказала Мага, притрагиваясь дрожащими пальцами к губам. — Мне все равно, но…

— К счастью, тебе не все равно, — сказал Оливейра. — Если бы ты не смотрела на меня так сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты — просто чудо, с этим твоим Рокамадуром и всем остальным.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Это мне надо.

— Тебе — надо. Тебе все это надо для того, что ты ищешь.

— Дорогая, — вежливо сказал Оливейра, — слезы портят вкус мате, это знает каждый.

— И чтобы я плакала, тебе тоже, наверное, надо.

— Да, в той мере, в какой я признаю себя виноватым.

— Уходи, Орасио, так будет лучше.

— Возможно. Обрати внимание: уйти сейчас — почти геройский поступок, ибо я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.

— Да, — сказала Мага, отчаянно улыбаясь сквозь слезы. — Вот именно, почти геройский поступок.

— А поскольку я — далеко не герой, то полагаю, что лучше мне остаться до тех пор, пока не разберемся, какой линии следовать, как выражается мой брат, который любит говорить красиво.

— Ну так оставайся.

— А ты. понимаешь, по каким причинам я отказываюсь от этого геройского поступка и чего мне это стоит?

— Ну конечно.

— Ну-ка объясни, почему я не ухожу.

— Ты не уходишь, потому что довольно буржуазен и думаешь о том, что скажут Рональд, Бэпс и остальные друзья.

— Совершенно верно. Хорошо, что ты понимаешь: ты сама тут совершенно ни при чем. Я не останусь из-за солидарности, не останусь из жалости или потому, что надо давать соску Рокамадуру. Или потому, что нас с тобой якобы что-то еще связывает.

— Иногда ты бываешь такой смешной, — сказала Мага.

— Разумеется, — сказал Оливейра. — Боб Хоуп по сравнению со мной ничто.

— Когда говоришь, что нас с тобой ничего не связывает, ты так складываешь губы…

— Вот так?

— Ну да, потрясающе.

Им пришлось хватать пеленки и обеими руками зажимать ими рот — так они хохотали, просто ужас, того гляди, Рокамадур проснется. И хотя Оливейра, закусив тряпку и хохоча до слез, как мог, удерживал Магу, она все-таки сползла с кресла, передние ножки которого были короче задних, хочешь не хочешь — сползешь, и запуталась в ногах у Оливейры, который хохотал до икоты, так, что в конце концов пеленка выскочила у него изо рта.