Кнут Гамсун - Роза

При окрике Мункена Вендта она останавливается, она смотрит на нас и ждёт.

— А, это вы, — говорит она, когда мы уже стоим перед нею. Но она, разумеется, сказала это, только чтобы скрыть смущение, и улыбка у неё вышла какая-то кривая и деланная.

Мункен Вендт следом за мною сдёрнул с головы картуз.

— А я-то кричу «Эй, эй!»., — сказал он просто и улыбнулся. — Я же не знал, кто идёт, вижу — идёт такая высокая... такая стройная...

Ах, до чего же восхитительно сказал это Мункен Вендт, и он снова надел картуз. А баронесса съёжилась, она вобрала голову в плечи под его взглядом.

— Я, собственно, иду дальше, — сказала она и кивнула. Но она, разумеется, это сказала просто так, ей стыдно было признаться, что она вышла нас встречать.

И мы пошли в разные стороны. И Мункену Вендту это было решительно всё равно. Впрочем, баронесса ему показалась старой и странной какой-то.

XVIII

Прошло несколько дней. Мункен Вендт весел, доволен, с ним носятся, баронесса в его присутствии расцветает, да, она даже помолодела и опять говорит бархатным голосом.

За столом эти двое ведут себя одинаково невозможно, как люди самого низкого общества, они кладут локти на стол. Едят они так, что жутко смотреть, откусят и снова мажут кусок маслом, а потом кладут масленый нож прямо на скатерть, а не к себе на тарелку. Баронесса, конечно, ведёт себя так исключительно по своей неряшливости, а вовсе не для того, чтобы оскорбить наши представления о приличии. Мак учтив, снисходителен и делает вид, будто ничего не замечает.

Сегодня Мункен Вендт один отправился к пристани, меня с ним не было, и там ему встретилась баронесса и долго гуляла с ним вместе. А я гулял с девочками. У Мункена Вендта выступила на руках красная сыпь в остальном же всё у него хорошо, он ходит, высок задрав голову, вечерами он поёт у меня в комнате — видимо, от избытка чувств.

Я нарочно ухожу с девочками далеко, надо уйти далеко-далеко, думаю я. Мы возвращаемся через два часа, и баронессы с Мункеном Вендтом нигде не видно. Мы с девочками идём в комнаты. Я заглядываю в гостиную, там — никого, и я поднимаюсь к себе.

И тут я вижу в окно, как баронесса и Мункен Вендт выходят из дома Хартвигсена и Роза стоит на пороге. На Мункене Вендте шаль баронессы. Ах, ведь похолодало я вижу, как она сама расправляет эту шаль у него на плечах, чтобы одинаково свисала спереди и сзади. Но уж разумеется, она это делает под тем предлогом, что иначе бы шаль измялась.

Они расстаются у нас во дворе, баронесса поднимается по лестнице, а Мункен Вендт, с шалью на плечах, прямиком отправляется в лавку.

Проходит час, я тоже иду в лавку и нахожу Мункена Вендта у винной стойки. Он нализался, пожалуй, сверх меры, но держится по-прежнему прямо, как башня. Я пытаюсь спасти баронессину шаль, которую он может испачкать, но он не отдаёт её, он говорит:

— Оставь, от неё же тепло!

Ах, шалопай, он до упаду смешит обоих приказчиков, он не останавливается и перед богохульством. Вот человек! Он и прежде не щадил самого Господа Бога.

Наконец-то мне удаётся увести его в мою комнату, там он засыпает и спит целый час мёртвым сном. Проснувшись, он выпивает всю воду, что была у меня в кувшине, и снова на целый час засыпает. И вот он снова тот же, так же бодр и телом и душою, так же весел и мил. Ах, что за немыслимый человек мой добрый приятель Мункен Вендт!

Сыпь на руках у него стала хуже, пальцы распухли, тут и там взбухают волдыри. Он только смеётся:

— Фу ты, чёрт!

А то сидит и недоуменно разглядывает свои руки.

И вот мы расположились с ним поболтать. Но всё время я был рассеян, я отвечал только тогда, когда уж вовсе нельзя было не ответить. Вдруг я отдаю Мункену Вендту мою куртку, она ему маловата, но всё лучше, чем ничего. И мы продолжаем болтать, и время идёт.

— Что такое эта Роза? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечаю я. — Роза? Разумеется, она прекраснейший человек. И отчего ты спрашиваешь?

— А баронесса? Что такое баронесса? — спрашивает он вместо ответа. — Удивительная дама.

— Баронесса тоже, разумеется, чудесный человек, — отвечаю я. — Вдова, двое милых деток. Удивительная дама? О, я не знаю. Она такая неуёмная, она будоражит всех, она вмешивается во всё, и здесь, у Хартвигсенов, вот и я, например, стал теперь как-то лихорадочно болтать, а ведь до её приезда со мной такого не случалось. Она всё горюет о лейтенанте, которого знала в юности.

— Она всех вас водит за нос, — сказал Мункен Вендт. — Как! Чтобы старая карга вами всеми помыкала! Я ей всё прямо и высказал.

— Ей!

— Ну да. И что же она ответила? «Точно так же говорил доктор, который жил здесь когда-то». Вот что она ответила. «А он тоже был умный человек».

— И она не обиделась, не вспылила?

— Не знаю, — ответил Мункен Вендт. — Она меня до смерти заговорила. Я чуть с ума не сошёл. «Я верю в безумство, в его необходимость, в его собственную уравновешивающую разумность», — это её слова. «Хорошо, в таком случае надо пойти выпить», — ответил я и пошёл в лавку.

И Мункен Вендт расхохотался, довольный своим остроумием. Я спросил:

— А что Марта? Будешь ты её учителем?

— Ну, чему бы я стал её учить?— сказал он. — Ты сам знаешь, в чём я силён. Нет, никаким я не буду учителем. Я уйду туда, откуда пришёл. Нет, долго я здесь не останусь.

— Нет-нет, — сказал я.

Я смотрел на его руки, они выглядели ужасно, пальцы стали совсем как сосиски. Он уже не мог надеть перчатки. И я подарил Мункену Вендту несколько своих рубашек. Он меня благодарит, я ударяюсь в слёзы и за что-то прошу у него прощения.

Мункен Вендт удивлённо смеётся и спрашивает:

— За что ты у меня просишь прощения?

Но я ему не ответил, нет, я только сказал:

— Любовь так жестока...

Он смотрит на меня во все глаза:

— Уж не влюблён ли ты в эту... в эту старую... ну, не знаю, как назвать?

— Нет, в Розу, — ответил я.

Проходят дни, ночи, Мункен Вендт томится взаперти, ему бы пострелять на воле, но он не может из-за своих больных рук. У них с баронессой вышла ссора, они никак не могли прийти к согласию. Мункен Вендт даже срезал хороший хлыст и показал ей, как он вздует лопаря Гилберта. Это было в лесу, у мельницы. Я, затаив дыхание, слушаю его рассказ.

— Эта сумасшедшая, эта невозможная баба приходит и...! Наконец-то она разглядела мою сыпь, наконец-то до неё дошло, её осенило, она спрашивает: «Но вы не были ведь у... вы не были у бога?» — «Бог?» — говорю я. «Ну да, у каменного бога?» — говорит она. «Как же, — отвечаю я. — Я там был». — «Несчастный!» — кричит она, и мы битый час толкуем на эту тему: я коснулся бога, бога лопаря Гилберта, а он священ, вот он за себя и отомстил. Я смеюсь, я её и слушать не хочу, я довожу её до белого каления, потом я срезаю ивовый прут поудобней, стою и помахиваю этим прутом. Я требую к себе лопаря, его зовут Гилберт, редкий негодяй, надо думать. «Подать мне его сюда!». Но она меня не слушает, она называет меня несчастным, она квохчет и причитает надо мной. «Каменный бог! — говорит она. — Значит, и вправду он может за себя отомстить! Нет, это не камень, ну какой это камень? Он же весь напитан святостью от молитв лопарей, которые поколение за поколением на него молились!» — говорит она. Но теперь моя очередь, я пробую свой хлыст, и он поёт так чудесно! Пальцам моим, правда, мучительно больно, но я до того зол, что забываю про боль. «Лопаря мне сюда!» — говорю я. «Лопаря? — она спрашивает. — Но он вам не поможет!» — «Ну хорошо же, я сам его найду!» — говорю я. Она отвечает: «Да вы с ума сошли! Что вы такое задумали?». И она бежит за мною, цепляется за меня, хочет меня удержать. Сильная она женщина, ох какая сильная, ну, а я из-за этих моих рук совершеннейший инвалид. «Лопаря мне сюда, не то я сам его отыщу и хлыстом пригоню на ваш двор!» — говорю я. «Лопаря? Но на что вам лопарь?» — спрашивает она и дышит на меня как зверь. Я взмахиваю хлыстом, она так и взвизгивает, я говорю только: «Господь мне свидетель». — «Да на что вам этот лопарь, объяснитесь же наконец!» — кричит она. И я объясняю ей, что хочу вздуть лопаря Гилберта, о, я, разумеется, подстелю ему мягкого мха, когда его отделаю! Подлец обмазал своего идола ядом, чтобы наказать всякого, кто посмеет к нему прикоснуться! О, я себя знаю, я даже курткой своей накрою этого Гилберта, когда его отделаю, ведь ему долгонько придётся отлеживаться! При этих моих словах баронесса меняется в лице, она задыхается, и такие глупые делаются у неё глаза. «Яд? — говорит она. — Он обмазал его ядом?». — «Да, ядом, ядом, — отвечаю я. — Он его обмазал смолой, а в смолу добавил бородавочника и ртути». — «Я пошлю за ним», — говорит она. И мы вместе выходим из лесу и направляемся к дому. Мне даже жаль, признаться, бедную дуру, она ведь верила всему, что плёл ей этот лопарь. Она велела Йенсу-Детороду день и ночь искать Гилберта, пока не найдёт, и привести к ней. «Простите мне мою горячность!» — сказал я баронессе. «Да, вы ужасный человек», — сказала она. И мы помолчали оба. «Вы и в самом деле намерены отстегать лопаря?» — спросила она. «А как же!» — ответил я.