Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма

В общем, здорово плохо! Что тут поделаешь? Послушай-ка, что устроил этот Гортовой. Он, Берл-Айзик то есть, посоветовался с женой, поговорил с ней о том, как им быть. Коли жить не с чего и тронуться в Америку не на что, а помирать так или иначе придется, так чем помереть с голоду, лучше уж отравиться заживо… Раз поговорил с ней, другой, третий. Жена, верно, плачет, показывает на детей и говорит: «Что будет с детьми?..» А он, Берл-Айзик то есть, говорит ей: «Прежде отравим детей, а потом сами выпьем…» Как он тебе нравится? На такое способен только Гортовой!

Ну, ясное дело, баба и согласилась. Как говорит мама: «В Писании сказано, жена подвластна своему мужу…» Он, Берл-Айзик то есть, недолго думая, закладывает женин бурнус, идет на рынок, покупает свежих булок, чаю и сахару, велит поставить самовар, заваривает чай, созывает детей, всю свою ораву, наливает каждому чай и оделяет булкой. «Поешьте, — говорит, — дети, в последний раз!..» Вот ведь что затеял! Берет он, Берл-Айзик то есть, и сыплет им в чай какой-то порошок. Дети малые жалуются, дескать, чай что-то горький… Он кладет сахару и велит пить — они пьют. Кривятся, а пьют. Видят старшие дети, что папа с мамой шепчутся, плачут и что-то сыплют в чай, и не хотят пить. А папа с мамой со слезами просят их пить: пейте, смотрите, папа с мамой тоже пьют — долго ли, коротко ли, все выпили, только один, самый старший мальчик, ему уже бар-мицву справили, заупрямился, ни в какую не хочет пить! А как они выпили и стало им плохо, так этот паренек выбежал и поднял крик, что его папа и мама отравили всех детей и сами отравились каким-то порошком в чае! Весь город сбежался, привели докторов, спасали, шумели — пропало дело!

Что мне тебе сказать, Мендл? Кто не видел этих похорон, тот проживет на двадцать лет дольше. Такие похороны! Настоящий, скажу тебе, Тишебов, разрушение Храма! И сейчас стоит он, Берл-Айзек то есть, мне на долгие годы[242], у меня перед глазами, лицо озабочено, глаза блуждают, точно потерял что-то… Сдается мне, что у него на лбу уже давно было написано, что этот человек не умрет своей смертью… Но хуже всего то, что он всем нам снится, каждую ночь, каждую ночь! Мама говорит: «В Писании сказано, тот, кто сам отнял у себя жизнь, не может быстро добраться до того света…» Поэтому мы, ни я, ни мама, всю ночь и не можем заснуть так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

Забыла тебе написать, Мендл, на этой неделе едва дождалась денег от твоих, на этот раз, слава Богу, с приложенным письмом. Во-первых, вот так письмо! Чтоб мои враги получали не больше — всего-то одна строчечка: «Шлем, — пишут, — согласно счету, сотню…» И кто-то подписался, что-то вроде «с уважением» и завитушка. И во-вторых, что значит «согласно счету»? Где счет? Хотелось бы видеть, как они с тобой рассчитываются, по весу или по длине? И еще, зачем они мне пишут, что выслали сотню? Что я, сама не вижу, что ли, что это сотня, а не тысяча? Как говорит мама: «Выглядит так, как будто кто-то кому-то врезал по физиономии и говорит: „На, Шлойме-Йосл, получи свою оплеуху“…»

(№ 124,13.06.1913)

15. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.

Письмо девятое

Пер. В. Дымшиц

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что ты можешь быть спокойна — «мы» турка, слава Богу, обеспечили[243]. Никто теперь не будет к нему цепляться, ни у кого не будет к нему претензий за то, что его «полумесяц» задевает, не дай Бог, чью-то честь… И уже не будут говорить, что он, дикий азиат, обращается, не дай Бог, не так, как следует, с «братьями»-славянами… И никто не будет уже предъявлять ему обиды угнетенных — кончено дело! Его там, в Лондоне, обвели красной чертой, начертили новые границы его старой страны, так что географическая карта выглядит теперь совсем по-другому. И кого, как ты думаешь, он должен благодарить за это? Балканских компаньонов, которые над ним восторжествовали? Конечно, нет! Как раз «великих», как раз «важных персон», которые только и ждали, пока турка как следует не оберут, тут они стали миротворцами, начали заседать и устраивать мир между ним и балканскими царями, как ты можешь прочитать об этом в мирном договоре. Можешь мне поверить, что не сами балканские «братья» устроили эту кровавую войну, но они, «важные персоны» то есть, там командовали, они были главными дельцами, потому-то они теперь и решили заняться выделением долей. Одно удовольствие, скажу я тебе, смотреть на то, как эти почтенные, достойные люди усаживаются и, засучив рукава, берутся за работу; подобно тому, как оделяют лекехом, доставая его из мешка, у нас в синагоге в канун Йом-Кипура[244], не рядом будь помянуто, так они оделят теперь всю компанию, а потом сами разойдутся. Тут-то и поднимается крик, ведь каждый будет недоволен своей долей, и потихоньку начнется драка между своими, между «братьями», и снова прольется кровь, их кровь, а он, турок то есть, будет сидеть себе и смотреть, покуривать свою трубочку да радоваться. Одним словом; для чего ж пришлось положить сто тысяч турок? Извести столько пороху и потратить столько денег? Можно же было все решить по-хорошему — словами, но пропало дело! Суть в том, что у него, у нашего дяди Измаила то есть, теперь развязаны руки, он может передохнуть, оглядеться, понять свое место в мире и на свежую голову провести ту великую комбинацию, которую я для него придумал… А я благодаря этому стал теперь немного свободней и могу посвятить себя нашей собственной еврейской политике, нашим еврейским делам. Благодаря Господу, благословен Он, у нас тоже хватает, чем заняться…

По правде говоря, у нас не такие беды, как у турка, — у нас свои беды. Если хочешь, нам еще хуже, чем турку. В тысячу раз хуже! У турка, как говорится, есть хотя бы собственный дом, свой угол, — как говорит твоя мама: «Бедный домовладелец — все-таки домовладелец…» А мы что? Мы — субботняя, но драная капота, вот что мы такое… Что у нас есть? Лихоманки да болячки, страданий без счету, головная боль и душевные терзанья — вот и все, что у нас есть! Куда уж больше, глупенькая? И владеем-то мы всего ничего, Страной Израиля, с позволения сказать, так тоже, приглядись-ка, сплошь беды, со всеми этими братствами, партиями, ссорами, раздорами, интригами и препирательствами! С тех пор как Герцль[245], благословенной памяти, умер, не можем договориться… Сейчас подготовка к одиннадцатому конгрессу[246] в Вене идет с большими скандалами! Нордау[247], говорят, на конгрессе не будет, а конгресс без Нордау все равно что «Дни трепета»[248] — без хазана. Они, сионисты то есть, должны меня послушаться, у меня как раз теперь есть, с Божьей помощью, для них комбинация, — она им глаза откроет! Но не хочу говорить раньше времени, боюсь, как бы не началась склока… Я, с Божьей помощью, рассчитываю сам оказаться на конгрессе в Вене, там им все и выложу. Для сионистов мне толмач не нужен, можно обойтись без турецкого и французского, ведь у сионистов в обычае говорить по-немецки[249].

Других языков они не знают, только немецкий. Рассказывают, что коль скоро сионист приехал на конгресс, будь он хоть из Шклова, хоть из Староконстантинова, хоть из Коцка или из Деражни[250], то там он уже не разговаривает ни на каком другом языке, кроме немецкого, а их немецкий — это все-таки наш язык![251] Усвоила? Погоди. Кроме сионистов, есть еще теритаристы. Я тебе уже писал о том, кто они такие. Они называются «ЕТО». Вождь у них Зангвил. Он разъезжает в поисках территории для евреев по всему белу свету и не может найти. Нет территории, ни кусочка земли нету, хоть ложись да помирай! То есть на свете достаточно земли — более чем достаточно, да только не для нас… Ты думаешь, я сидел сложа руки? Мы оба, я и Хаскл Котик, уже достаточно нагляделись в географическую карту, высматривая где-нибудь уголок, — нету! Тот, который мне нравится, — не нравится ему. Тот, который ему нравится, — не нравится мне… Но недавно Зангвил с трудом нашел где-то кусочек территории, то есть не кусочек, а большой кусок, очень большой кусок! Но не говорят, как называется. Это пока что, так сказать, тайна… Я, представь себе, знаю-таки название этой территории, но назвать тебе его мне пока нельзя. Могу сказать только одно: это не близко, совсем не близко! Эта земля находится аж в Африке, но говорят, что это благословенная земля, полная всякого добра, земля, текущая молоком и медом![252] То есть, когда мы туда приедем и поселимся там, мы ее сделаем страной, текущей молоком и медом… Так или иначе, для наших касриловских евреев это счастье! Почему? Потому что лучше им поселиться там, чем погибнуть, как «поколение пустыни»![253] В частности, если их выгоняют, как ты об этом пишешь, из деревень, они, не дай Бог, совсем задохнутся… Дал бы только Господь им, я имею в виду касриловских евреев, ума, чтобы они по своей привычке не стали искать недостатки в новой стране. Искать недостатки — на это твои касриловские специалисты! Страна Израиля им тоже не нравится… Тебе следует знать, что во главе этого предприятия, то есть заселения территории, которая находится в Африке, стоят не мальчики — реб Енкл Шифф из Америки, реб Леопольд Ротшильд из Лондона и реб Лейбуш Бродский из Егупца — миллионеры! И реб Шриро из Баку[254] тоже ведь не хромой портняжка, и другие прочие там тоже не какие-нибудь ничтожества! Эти люди, понимаешь ли, огляделись и поняли, что настало время что-нибудь сделать для евреев. Доколе нам быть нищими, которые таскаются по свету и надеются на людскую справедливость?..