Собрание сочинений в 6 томах. Том 2 - Грэм Грин

в черном, с пакетом в руках. Сперва я подумал, что это — наша уборщица, но она сказала:

— Вы мистер Бендрикс, сэр?

— Да.

— Вот, это вам. — И она быстро сунула мне пакет, как будто он мог взорваться.

— От кого вы?

— От мистера Паркиса.

Я растерянно вертел пакет. Мне пришло в голову, что это — какие-то улики, которые Паркис запоздало прислал мне. Я хотел о нем забыть.

— Вы не дадите расписку, сэр? Он сказал, в собственные руки.

— Карандаша нет. И бумаги. Вообще, я занят.

— Вы знаете, какой он аккуратный, сэр. Карандаш у меня есть.

Я написал расписку на старом конверте. Она ее бережно положила в сумку и поспешила к калитке, я держал пакет. Генри крикнул из столовой:

— Что там, Бендрикс?

— Пакет от Паркиса, — сказал я. Это звучало как скороговорка.

— Наверное, книгу вернул.

— В такое время? И потом, это мне.

— Что же такое тогда?

Я не хотел открывать пакет, ведь мы оба с таким трудом ее забывали. Мне казалось, что я достаточно наказан за мистера Сэвиджа. Голос отца Кромтона говорил:

— Мне пора, мистер Майлз.

— Еще рано.

Я подумал, что если я туда не пойду, мне не придется быть вежливым, он скорее удалится. И я открыл пакет.

Генри оказался прав. Это были сказки Эндрю Лэнга, но в книге торчала сложенная записка, письмо от Паркиса.

«Дорогой мистер Бендрикс, — прочитал я, подумал, что он благодарит меня, и нетерпеливо взглянул в конец. — При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать. Надеюсь, Вы скажете м-ру Майлзу, что это — не от неблагодарности. Искренне Ваш Альфред Паркис».

Я сел. Я услышал голос Генри: «Не думайте, отец, что у меня узкие взгляды…» — и начал читать сначала:

«Дорогой мистер Бендрикс, я пишу Вам, а не мистеру Майлзу, потому что уверен в Вашем сочувствии, т. к. мы связаны тесными, хотя и прискорбными узами и Вы, человек с воображением, как все писатели, привыкли к странным происшествиям. Как Вы знаете, мой сын страдал в последнее время острыми болями и, поскольку это не вызвано мороженым, я опасался аппендицита. Доктор сказал, что нужна операция, она неопасная, но я очень их боюсь, т. к. моя жена умерла под ножом, я уверен, что из-за небрежности, и что же я буду делать, если потеряю сына? Я тогда останусь совсем один. Простите за подробности, мистер Бендрикс, в нашем деле мы приучены излагать все по порядку, чтобы судья не сказал, что ему не представили фактов. Так вот, я сказал в понедельник доктору, подождем, пока не будем уверены. Я думаю, это от холода, он простыл, когда ждал у ихнего дома, и Вы уж меня извините, я скажу, она была очень хорошая женщина, надо было оставить ее в покое. В нашем деле не выбирают, но я с первого дня хотел, чтобы это была какая-нибудь другая особа. Мальчик очень расстроился, когда узнал, как она умерла. Она говорила с ним один раз, но ему показалось, что его мать на нее похожа. Это не так, хотя моя жена тоже очень хорошая женщина, и я каждый день по ней тоскую. Когда у него была температура 103 {95}, а это для мальчика много, он стал разговаривать с миссис Майлз, как тогда, на улице, и сказал, что он за ней следил, хотя говорить это нельзя, у каждого дела своя гордость. Потом он стал плакать, что она ушла, а потом заснул, а проснулся тоже с температурой и попросил подарок, который она обещала ему во сне. Вот почему я побеспокоил мистера Майлза и обманул его. Мне очень стыдно, это ведь я не по делу, только из-за мальчика.

Когда я получил книжку и дал ему, он стал поспокойней. Но я волновался, потому что доктор сказал, рисковать больше нельзя, в среду поедем в больницу, а если есть свободная койка, так сегодня. Значит, я не спал, беспокоился из-за моей бедной жены и из-за мальчика. Не постесняюсь сказать Вам, мистер Бендрикс, что я очень молился. Я просил Бога, а потом я просил жену что-нибудь сделать. Если на небе кто-нибудь есть, она-то уж там, и еще я попросил миссис Майлз. Если взрослый мужчина способен на такое, не надо удивляться, что мальчику всякое видится. Когда я утром проснулся, температура была 99, живот не болел, так что доктор пришел и сказал, что подождать можно. Мальчик сказал ему, что боль забрала миссис Майлз, тронула правую сторону живота, Вы уж простите за нескромность, и надписала ему книжку. А доктор сказал, его нельзя беспокоить, книжка его нервирует. При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать…»

Я перевернул листок, там был постскриптум: «На книжке что-то написано, но это, конечно, очень давно, когда м-сс Майлз была маленькая, только я не могу ему объяснить, а то боли вернутся. Ваш А. П.». Я посмотрел на первую страницу. Карандашом были выведены шаткие буквы, как в других книгах, где маленькая Сара Бертрам записывала свои поучительные стишки:

Я была больная, получила эту книгу

Если украдешь, тогда получишь фигу,

А вот если заболел,

Прочитай, и будешь цел.

Я пошел в столовую с книгой в руке.

— Что там? — спросил Генри.

— Книга, — сказал я. — Вы читали, что там написано?

— Нет, а что?

— Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.

Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.

— Не нравится мне это, — сказал Генри. — Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.

— И я тоже.

— Это вроде сплетен.

— Они не сказали о ней ничего плохого, — вмешался отец Кромтон, кладя на стол письмо. — Ну, я пойду.

Но не двинулся, все глядел на письмо.

— Какая там надпись? — спросил он.

Я толкнул к нему книгу и сказал:

— А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.

— Время — странная штука, — сказал отец Кромтон.

— Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.

— Святой Августин {96} спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно приходит из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.

— Я не имел в виду…

Он встал.

— Не расстраивайтесь, мистер Майлз, — сказал он. — Это показывает только, какая хорошая у вас жена.

— Что мне с того? — сказал Генри. — Она — в прошлом, ее уже нет.

— Человек, который писал письмо, очень разумен. Совсем