Валлийский рассказ (сборник) - Мэйчен Артур Ллевелин

Его бормотание стало теперь неотъемлемой частью шахты. Оно окружало его, многократно отраженное эхом, заставляя его кричать, выть и плакать. Это были какие-то бессвязные звуки, но он не в силах был замолчать. И пока в нем сохранилась хоть частичка силы, он бежал, бежал, бежал.

С размаху он ударился лбом о стену тоннеля — и желтизна озера, желтизна пламени свечи вспыхнули в его мозгу ослепительным золотистым огнем; он упал и надолго потерял сознание.

Наконец он пошевелился и, сделав усилие, сел. В голове стоял металлический звон; тело было холодным, словно у ползучего гада. Сквозь тупую боль в мозгу острой бритвой резанула мысль: как жаль, что он еще жив! Он принялся зажигать фонарь, но вся боль, которая только была в нем, вспыхнула вдруг, и он вскрикнул. Электрический фонарик и рюкзак бесследно исчезли; осталась последняя свеча. Неяркий свет упал на желтую поверхность озера, и, почувствовав озноб, он отвернулся, опустив фонарь на свои голые колени, надеясь хоть немного согреть их. Он откинулся назад, оперся о стену, будучи не в силах держать голову прямо, и тут вдруг увидел слева от себя две небольшие зеленоватые точки. Вот они переместились, и Эйкерман догадался, что за ним следит крыса. Это было первое живое существо, увиденное им с тех пор, как он спустился в шахту, и Эйкерман почувствовал бесконечную любовь к крысе, захотел к ней прикоснуться, приласкать ее. Он поднял фонарь, но зверек шмыгнул мимо, прыгнул в воду и поплыл вдоль рельсов. Эйкерман смотрел на него как зачарованный, глаза его сверкали, он весь дрожал, как лист. Он поднялся на ноги и вошел в желтое озеро, от которого столько раз бежал. Он едва брел, касаясь одной ногой внутренней поверхности рельса, чтобы не сбиться с пути. Вода доходила сму уже до колен, потом до бедер, вот она леденящим холодом охватила его живот, но он продолжал идти, все пыше поднимая фонарь. Вода была ему уже по грудь. В свинцовом гробу, вероятно, не могло быть холоднее. Кровля неуклонно приближалась к воде, а пол так же неуклонно уходил под ногами вниз. Теперь вода доставала ему до подмышек. Вскоре кровля нависла в каком-нибудь десятке сантиметров над ним, вода добралась до шеи, потом осталось меньше десятка сантиметров, и ему пришлось наклонить фонарь. Эйкерман сделал шесть больших шагов сквозь вечность — волосы его задевали о кровлю, вода касалась подбородка. Было мгновение, которое ему вовек не забыть, когда он видел вокруг себя лишь желтую охру и слабые всплески от чего-то плывшего впереди, фонарь погас, и он, разжав пальцы, выронил его. Теперь вода заливала ему рот, и он откинул голову назад, так что носом и лбом задевал кровлю. Шаг, другой, третий — вода заливала ему глаза,— и тут кровля чудесным образом вдруг ушла вверх и перестала царапать лицо. Еще три больших шага, каждый длиной в столетие,— и освободился рот. Нога задела рельс. Выше ледяной линии воды оказались плечи, грудь, поясница, локти, колени, и он устремился вперед, держа руки перед собой, боясь снова удариться лицом о камни. Эйкерман опустился на четвереньки, чтобы знать, куда ведут рельсы, и пополз на сухое место; его била дрожь, временами он останавливался, обессиленный. Эйкерман продвигался черепашьим шагом; через пятнадцать минут он дополз до поворота штольни и различил впереди слабый свет. Он облизал губы; теперь его уже ничто не волновало, и он пополз дальше. Лишь минут через двадцать он снова поднял голову и увидел рассеянный луч света, который красноватым пятном лежал на стене тоннеля. Эйкерман прищурился и продолжал ползти и не поднимал головы до тех пор, пока сам не попал в луч света. Он с удивлением рассматривал свои руки, совершенно не узнавая их, он был горд, он восхищался ими. Вход в штольню со стороны Йистрада был в каких-нибудь десяти метрах, и он пополз к нему. Один из каменных блоков, в которые была вделана железная решетка, закрывавшая вход, обвалился, образовав отверстие, достаточное для одного человека, так что Эйкерману удалось протиснуться наружу, лишившись при этом половины своей куртки. Минуту-другую он сидел в пыли, рисуя на ней разводы, затем, словно терпеливое животное, потащился на четвереньках на дорогу. Он взглянул вверх по склону, потом вниз и не удивился, увидев миссис Бендл, идущую по дороге из Маес-ир-Хафа.

Ее сопровождал Бендл. В свою очередь они увидели существо, отдаленно напоминавшее человека, ползшее к ним. Существо было на три четверти голым и невыразимо грязным. Волосы были серыми, лицо изуродовано кровоподтеками, руки ободраны до костей. Существо умело говорить, ибо, когда они поравнялись с ним, оно произнесло скрипучим голосом:  

— Я пришел. Я же сказал, что приду.

Затем оно взглянуло на Бендла.

 — Это он все подстроил!— крикнуло оно.— Он превратил меня в животное!

Эйкерман упал лицом в дорожную пыль и зарыдал.

Наступило тягостное молчание, свидетелями которого были лишь два дрозда, усевшиеся над входом в штольню. Миссис Бендл взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног, потом на мужа.

 — Мы никогда... Мы никогда...— срывающимся голосом произнесла она, грудь ее начала вздыматься и опускаться от волнения. На лбу Бендла пульсировала толстая красная жила, правая рука была сжата в кулак. Он опустился рядом на колени.

 — Нет, нет!— испуганно выдохнул Эйкерман разбитым ртом.

Но кулак Бендла разжался, его грубая ладонь коснулась окровавленных волос.

 — Не бойся,— прошептал он,— я тебя не трону.

Он осторожно поднял Эйкермана, встал на ноги, прижимая ношу к груди, и, бросив на жену какой-то особенный взгляд, направился к римской лестнице, ведшей к дому в Кастел Коч. На посеревшем лице женщины застыло жалкое выражение; перебирая пальцами пуговицы на корсаже платья, она медленно последовала за ними, и вскоре все трое скрылись в безмолвном лесу.

Глин Джонс

Рыси у тетушки Кезиа

Накануне рождества я заметил, что в нашем доме уж больно много шептались, к тому же что-то происходило с нашей мамой. Мне было невдомек, к чему все это. Но однажды вечером отец, закончив мыться у очага, сказал мне:

—  Эван, завтра ты отправишься немного погостить к тетушке Кезиа. Побудешь у нее на рождество. Мама не очень хорошо себя чувствует. Так что веди себя как следует.

 — А Рыси тоже поедет?— тотчас спросил я.

В тот момент, когда я задал свой вопрос, отец как раз продевал голову сквозь ворот фланелевой рубашки; в ответ он неторопливо покачал головой, не произнося ни слова. Выражение его лица было каким-то уж очень лукавым.

Впрочем, в деревне у тетушки Кезиа было совсем не плохо. Иногда под кроватью в ее домике обнаруживался пробившийся сквозь щели в полу пучок сочной травы, а всякий раз, когда мимо проходили поезда, тетушкино пианино начинало играть само по себе — клавиши отстукивали короткий мотивчик от одного конца деки к другому.

Назавтра ранним утром наша соседка миссис Ричардс повела меня на станцию; я тащил небольшой картонный чемоданчик со своими пожитками. Накануне ночью намело много снега, на столбах у наших ворот выросли белые шапки и какая-то огромная морда. Я оглянулся с улицы на родительский дом, мои сестрички махали мне из окна гостиной, а брат мой Рыси все еще торчал наверху, в мезонине, в ночной рубашке; видно было, как он прижал к стеклу свое крупное некрасивое лицо и провожает меня недобрым взглядом. Он не мог спуститься вниз и попрощаться со мной, поскольку отец перед уходом на работу спрятал его рубашку и штаны — он не верил Рыси, опасался, что тот улизнет из дому и отправится вместе со мной к тетушке.

Миссис Ричардс хотела поскорее отвести меня на городскую станцию, но снег на улицах был глубоким, и мы добрались до платформы, когда кондуктор вытаскивал свисток и уже держал в руке развернутый зеленый флажок. Я вскочил в один из последних вагонов и, когда наша соседка прощалась со мной, увидел из окна купе смешную девчонку, которая бежала к нам по опустевшей платформе; она очень торопилась, прихрамывала на ходу и поднимала подол своего платья чуть ли не выше головы; при этом она еще орала что есть мочи. Когда девчонка подбежала поближе, я ее узнал. Это был наш Рыси. Конечно, он спустился в комнату сестер, напялил на себя белое сатиновое с лентами выходное платье нашей Мари; оно было без рукавов и слишком узкое деля него; на ногах у него болтались длинные мамины ботинки со шнуровкой, на высоких каблуках В довершение всего на голых руках Рыси позвякивало несколько браслетов, а на голову была надета розовая шляпа с широкими полями и с лентами, завязанными под подбородком, которую Рыси похитил у Гвенни.