Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла

Ах! Не благословляю я того человека, который привел Лили на сцену!

Хотя это и очень порядочный господин, пьесы сочиняет. Я работала белошвейкой, шила тонкое белье на дому у его приятельницы. Она была так добра к нам, разрешала Лили после школы заходить к ней и ждать, пока я освобожусь.

И вот как-то раз тому скоро будет четыре года — этот господин искал маленькую девочку на роль ребенка и шутки ради попросил показать ему Лили! Дело сладилось мигом! Малышка привела их в восторг. Редкая смелость, хорошая память и точная интонация — ну все что надо! А я все это не принимала всерьез, пока не увидела, что Лили платят восемь франков в день… Разве тут возразишь?..

После этой пьесы нашлась другая, потом еще одна. И каждый раз я говорила: «Вот теперь Лили уж точно играет в последний раз!» Но все они накидывались на меня: «Да замолчите вы! Бросьте вы это ваше белье! Неужели не понимаете, что за дочь вам досталась — чистое золото! Не говоря уж о том, что вы не имеете права душить такое дарование!» И то и се и тому подобное, так что я даже пикнуть не смела…

А малышка тем временем сумела так себя поставить — любо-дорого смотреть! Со всеми знаменитостями была накоротке, говорила им «ты», а директору говорила «дорогуша». И при этом серьезная, точно нотариус, все кругом так и корчились от смеха.

И вот, наконец, два года назад она осталась без ангажемента. «Слава богу! — думаю, — теперь мы отдохнем, откроем свое дело на те деньжата, которые поднакопили в театре». Я поговорила об этом с Лили, как и следовало, — уже тогда она нагоняла на меня страху своим всезнайством. И вот что она мне ответила: «Мамочка, бедная, ты совсем рехнулась. К несчастью, мне не всегда будет одиннадцать лет. Сейчас не время рассиживаться. В этом сезоне в театрах для меня ничего нет, но в запасе имеется мюзик-холл». Представьте, мадам, нашлось немало таких, кто ободрил и поддержал ее, — такие, кого это не касалось! С ее способностями недолго было выучиться пению и танцам… Но у нее есть забота — ведь она растет. Раз в две недели я измеряю ее рост: ей так хотелось бы остаться маленькой! Месяц назад она пришла в ярость оттого, что выросла на два сантиметра по сравнению с прошлым годом: «Родила бы меня лилипуткой!» — сказала она мне с упреком.

Но самое ужасное — это манеры, которых она набралась за кулисами, и этот ее властный тон! Мне не хватает воли, она подавляет меня… Вот сегодня опять на меня накричала. Она так нагрубила мне, что я вскипела, набралась духу и говорю: «Ну, хватит! Я, между прочим, твоя мать! Вот сейчас возьму тебя за руку, уведу отсюда и не дам выступать в театре!»

Она в это время сидела и подводила глаза; и на мои слова даже не обернулась, только посмеялась: «Не дашь мне выступать? Ну и ну! Может, сама выйдешь и споешь им «Чирибириби», чтоб нам было чем платить за квартиру?»

У меня, мадам, слезы на глаза навернулись: тяжело, когда тебя унижает родное дитя… Но главное мое огорчение в другом. Видите ли… Не знаю, как объяснить вам… Вот гляжу я на нее иногда и думаю: «Это моя дочурка, ей тринадцать лет. Четыре года она выступает на сцене. Репетиции, актерские сплетни, замечания директора, положение «звезды», афиши, зависть товарищей, поссорилась с дирижером, не вовремя дали занавес, клака, костюмы… Вот уже четыре года у нее в голове и на языке нет ничего другого. За четыре года я ни разу не слышала, чтобы она говорила, как говорят дети. И теперь уж никогда, никогда больше я не услышу, чтобы она говорила как дети — как все дети…

Довесок

I

Рабочие сцены называют ее «шикарной цыпочкой», однако семейство Шмец — восемь акробатов, их матушка, их жены и их «барышни» — вообще не упоминают ее в разговоре, а танцевальный дуэт, супруги Ида и Гектор, сурово сказали, что она — «позор нашего заведения». Жади, куплетистка с Монмартра, при встрече с ней воскликнула на самых хриплых тонах своего контральто:

— О-ля-ля, ну и фрукт!

Ответом ей был царственный взгляд, брошенный сверху вниз, и вызывающий взмах длинного горностаевого боа.

Публике эта отверженная особа известна как «Русалка». Но весь персонал кафе-концерта очень скоро окрестил ее по-своему: Гадина.

Всего за шесть дней она своим обременительным присутствием смутила покой в живущем по строгому распорядку подвале «Эмпире-Паласа». Танцовщица? Певица? Да бросьте вы! Ни то ни другое…

— Она сотрясает воздух, вот и все! — уверяет Браг. — Она поет русские песни и танцует хоту, севильяну и танго в обработке и постановке итальянского балетмейстера — в общем, Испания на французский манер!

После репетиции с оркестром в пятницу весь театр стал смотреть на нее косо. Русалка репетировала в фиолетовом платье стиля либерти, в шляпе, засунув руки в муфту. Она исполняла хоту, слегка виляя своим неповоротливым задом в такт музыке, и останавливалась, чтобы крикнуть: «Да не так, господи ты боже мой! Совсем не так!», топала ногами и обзывала музыкантов скотами.

Мамаша Шмец, которая сидела в фойе и штопала сыновьям трико, чуть не ушла из-за этого.

— И это артистка! И это тансофшица! Ах! Улишная шеншина, вот это кто!

И так Русалка вела себя все время, «с таким напором, что можно сбить с ног отца и мать», по красочному выражению Брага: она изводила бутафора, кричала на электрика, требовала, чтобы при подъеме занавеса рампа освещала ее синим, а при окончании номера зажигался красный прожектор, — да все ли тут еще?

— Я выступала во всех заведениях Европы, — кричала она, — и нигде не видела так скверно организованного кабаре!

Она произносила «р» до обидного раскатисто, словно швыряла вам в лицо целую пригоршню мелких камешков…

На репетиции с оркестром было видно и слышно только ее. А вечером все заметили, что их две: рядом со смуглой, сверкающей лиловыми блестками и фальшивыми топазами Русалкой танцевала совсем юная девушка, несколько вялая блондинка, хрупкая и изящная.

— Это моя сестра! — объявила Русалка, которую ни о чем не спрашивали.

Кроме всего прочего, у Русалки препротивная манера безапелляционно утверждать что-либо и при этом давать «чччестное слово», не внушающее доверия даже самым наивным простакам.

Родная ли это сестра, или попавшая в рабство кузина, или же нанятая за кусок хлеба безвестная танцовщица — сказать трудно. Она совсем еще юная, танцует словно в полусне, слепо подражая партнерше, недурна собой, с большими карими глазами, лишенными всякого выражения. Когда кончается севильяна, она с минуту отдыхает, прислонясь спиной к стойке для софитов и раскрыв рот, потом бесшумно спускается в подвал, в то время как Русалка начинает свое танго.

— Вот и еще одна балерина, у которой танцуют одни ладошки! — громко произносит Браг.

Танцуют ладошки, танцуют плечи, бедра, глаза, брови, волосы — все, кроме неуклюжих ног, не ведающих, что они творят. Но ее развязность заезжей авантюристки, наглая спесь, сквозящая в каждом ее движении, спасают дело. Она ставит себе в заслугу неправильное па, хвалится тем, что пропустила антраша, а уйдя за кулисы, даже не дает себе перевести дух: сразу начинает говорить, говорить — и врать с безудержностью южанки, рожденной в России.

Она заговаривает с каждым, общительная, словно пьяная принцесса. Она останавливает, схватив за плечо, одного из белокурых братьев Шмец в красно-лиловом трико, который краснеет, опускает глаза и не осмеливается убежать; она ловит в углу мамашу Шмец, которая отвечает ей одними лишь «ja», звучащими резко, как пощечина; весельчак распорядитель выслушивает полный ассортимент вранья; Браг принимается насвистывать, а она все говорит, говорит, говорит!

— Моя семья… Моя родина… Я ведь русская… Говорю на четырнадцати языках, как и все мои соотечественники… У меня платьев для сцены на шесть тысяч франков, и все для этого жалкого, пустякового номера… Но вы увидите, доррогой, что я ношу вне театра! Деньги для меня — тьфу! Я не могу назвать вам мое настоящее имя: тут такое началось бы!.. Мой отец занимает в Москве самое высокое положение. Он женат, знаете ли?.. Только вот женат он не на моей матери… Он дает мне все, что я захочу… Вы видели мою сестру? Никудышная девчонка! Я ее часто бью, потому что она ничего не желает делать. Но, во всяком случае, она невинна! Клянусь вам жизнью, это так!.. Вы не видели меня в прошлом году в Берлине? О, на это стоило посмотреть! Номер обошелся в тридцать две тысячи франков, доррогой мой! Я танцевала с этим мерзавцем Кастильо. Клянусь вам жизнью, он меня обокрал! Но когда мы пересекли русскую границу, я все рассказала отцу, и Кастильо упекли в каталажку. У нас в России не знают пощады к ворам. В каталажку, да, в каталажку! Вот так!

Она делает движение рукой, как будто поворачивает ключ в замке, и в ее глазах, подведенных жирным синим карандашом, вспыхивает злой огонек. Потом, отдуваясь, она спускается к себе в гримерную и там дает волю своим нервам, отвешивая сестре пощечины со всего маху. Пощечины звонкие, как на сцене, они оставляют следы на круглых, еще детских щечках. Их слышно даже в коридоре. Возмущенная мамаша Шмец предлагает «потать шалопу в трипунал» и прижимает к груди двух своих младшеньких, белокурых мальчуганов семи и восьми лет, как будто Гадина собралась их отшлепать.