Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

и сердито добавил: – Неужели никто в доме не смотрит за ребенком?

– Мы думали, он у тебя, – коротко и обиженно сказала госпожа Адель. – Пойду искать.

– Пошли кого-нибудь за ним! Давайте обедать.

– Можете начинать. Я сама поищу.

Она поспешно вышла из комнаты. Альбер встал, хотел пойти следом.

– Останься, Альбер! – воскликнул Верагут. – Мы же обедаем!

Юноша со злостью посмотрел на него.

– Я пообедаю с мамой, – упрямо сказал он.

Отец иронически усмехнулся, глядя в его взволнованное лицо.

– Да пожалуйста, ты же хозяин в доме, верно? Кстати, если опять вздумаешь бросать в меня ножи, то будь добр, не обращай внимания на предрассудки!

Сын побледнел, отшвырнул стул. Впервые отец напомнил ему ту давнюю яростную вспышку. И он не сдержался:

– Нельзя так говорить со мной! Я этого не потерплю!

Верагут взял ломтик хлеба, откусил кусочек, не ответил. Налил себе в стакан воды, медленно выпил и решил держать себя в кулаке. Сделал вид, будто он здесь один, и Альбер неуверенно отошел к окну.

– Я этого не потерплю! – в конце концов еще раз воскликнул он, не в силах обуздать гнев.

Отец посыпал свой хлеб солью. Мысленно он видел, как поднимается на корабль и плывет по бесконечным чужим морям, далеко-далеко от этой неизбывной свистопляски.

– Ладно, – сказал он почти миролюбиво. – Я вижу, тебе неприятно говорить со мной. Так что оставим разговоры!

В этот миг за дверью послышался удивленный возглас и целый шквал взволнованных слов. Госпожа Адель отыскала мальчика в его убежище. Художник прислушался и быстро вышел из столовой. Похоже, сегодня все идет кувырком.

Пьера он застал в грязных ботинках на разворошенной гостевой кровати, заспанного и заплаканного, со спутанными волосами; перед ним в беспомощном изумлении стояла его мать.

– Малыш! – наконец воскликнула она озабоченно и сердито. – Что ж это такое? Почему ты не отвечаешь? И почему лежишь здесь?

Верагут усадил мальчика, с испугом всмотрелся в тусклые глаза.

– Ты заболел, Пьер? – ласково спросил он.

Мальчик растерянно покачал головой.

– Ты что же, спал? И давно ты здесь?

Тоненьким, жалобным голосом Пьер ответил:

– Я не виноват… Я ничего не сделал… У меня просто болела голова.

Верагут на руках отнес его в столовую.

– Дай ему тарелку супа, – сказал он жене. – Тебе надо поесть горячего, малыш, сразу станет лучше, вот увидишь. Ты не иначе как захворал, бедняга.

Он усадил мальчика, подсунул ему под спину подушку и сам стал кормить его с ложки супом.

Альбер сидел молча, замкнувшись в себе.

– Кажется, он и правда захворал, – уже почти спокойно сказала госпожа Верагут, как мать она была скорее готова оказывать помощь и ухаживать за больным, чем расследовать необычные шалости и выносить соответственный вердикт.

– Ты только покушай, солнышко мое, а потом ляжешь в постельку, – ласково уговаривала она.

Пьер сидел иссера-бледный, с полусонным взглядом, без сопротивления глотая все, что ему подносили ко рту. Пока отец кормил мальчика супом, мать посчитала ему пульс и обрадовалась, что жара нет.

– Съездить за доктором? – спросил Альбер нетвердым голосом, просто чтобы тоже что-нибудь сделать.

– Нет, не стоит, – сказала мать. – Уложим Пьера в постель, укроем потеплее, он хорошенько выспится и завтра опять будет здоров. Верно, сокровище мое?

Мальчик не слушал и протестующе тряхнул головой, когда отец зачерпнул очередную ложку супа.

– Нет, неволить его не надо, – сказала мать. – Пойдем, Пьер, ляжем в постельку, и все будет хорошо.

Она взяла его за руку, он неловко встал. Вяло поплелся за матерью, которая потянула его с собою. Но в дверях вдруг замер, изменился в лице, скорчился и в приступе рвоты вытошнил все, что только что съел.

Верагут отнес его в спальню и оставил с матерью.

То и дело звенела сонетка, слуги сновали с поручениями вверх-вниз по лестнице. Художник кое-как дообедал, еще дважды он поднимался к Пьеру, который уже раздетый и умытый лежал в своей латунной кроватке. Потом в столовую спустилась госпожа Адель, сообщила, что ребенок успокоился, на боль не жалуется и, кажется, хочет спать. Отец обернулся к Альберу:

– Что Пьер вчера ел?

Альбер задумался, но, отвечая, обратился к матери:

– Ничего особенного. В Брюккеншванде я угостил Пьера хлебом и молоком, а на обед в Пегольцхайме мы ели макароны с котлетами.

Отец продолжил инквизиторский допрос:

– А потом?

– Он больше ничего не хотел. После обеда я купил у садовника абрикосы. Но он съел всего один или два.

– Они были спелые?

– Конечно. Ты, кажется, думаешь, я нарочно испортил ему желудок.

Мать заметила раздраженность сына и спросила:

– Что с вами такое?

– Ничего, – ответил Альбер.

– Ничего я не думаю, – сказал Верагут, – просто спрашиваю. Вчера ничего не случилось? Его не тошнило? Может, он упал? На боль ни разу не жаловался?

Альбер коротко отвечал «да» и «нет», мечтая, чтобы обед поскорее закончился.

Когда отец еще раз на цыпочках зашел в Пьерову спальню, мальчик спал. Бледное детское личико было исполнено глубокой серьезности, всем своим существом он беззаветно предался утешительному сну.

Глава 11

В этот хлопотный день Верагут завершил свое большое полотно. Испуганный, с тревогой в сердце он вернулся от больного Пьера, и ему стоило как никогда большого труда усмирить кружащие в голове мысли и обрести тот идеальный покой, в котором таился секрет его силы и за который он платил так дорого. Но воля его была велика, он преуспел и за послеполуденные часы, при чудесном, мягком освещении, внес последние мелкие поправки и закончил работу.

Когда он отложил палитру и сел перед полотном, в душе у него царила странная пустота. Он, конечно, сознавал, что эта картина нечто особенное и что он очень много в нее вложил. Сам же чувствовал себя опустошенным, выжженным. И не было никого, кому он мог бы показать свою работу.

Друг далеко, Пьер хворает, а больше никого нет. Произведенное впечатление и отклик на свою работу он ощутит лишь из равнодушного далека, из газет и писем. Ах, это же ровным счетом ничего, меньше чем ничего, сейчас лишь взгляд друга или поцелуй любимой мог бы порадовать его, вознаградить и укрепить.

Четверть часа он в молчании провел перед картиной, которая вобрала в себя силы и добрые часы нескольких недель и, сияя, смотрела ему в глаза, меж тем как он сам сидел перед своим творением измученный и чужой.

– Ладно, продам ее и на вырученные деньги отправлюсь в Индию, – сказал он себе с беспомощным цинизмом. Закрыл дверь мастерской и пошел в большой дом посмотреть, как там Пьер. Мальчик спал. Выглядел он