Под маской, или Сила женщины - Луиза Мэй Олкотт

сон вы погрузили меня десять дней назад. Раньше мне возможности выразить вам свою признательность не представилось, ведь вы старательно меня избегаете.

— Я ни в коей мере не хочу показаться невежливой, но… — Она осеклась, отвернулась и добавила с ноткой боли в голосе. — Не моя в том вина, мистер Ковентри. Я следую чужим распоряжениям.

— Чьим именно? — осведомился он, продолжая перегораживать ей путь к побегу.

— Не спрашивайте, они исходят от человека, имеющего на вас безусловные права. Уверяю вас, я принимаю это безо всякой обиды, хотя нам с вами эти распоряжения и кажутся неразумными. О, прошу вас, не сердитесь, посмейтесь над ними, как и я. А теперь позвольте мне уйти.

Она обернулась и взглянула на него глазами, полными слез, с улыбкой на губах, с лукаво-опечаленным выражением лица, придавшим ей особое очарование. Лицо Ковентри разгладилось, но он сохранил прежний угрюмый вид и решительно произнес:

— Распоряжаться в этом доме вправе лишь два человека: моя мать и я. Это она велела вам меня избегать, точно сумасшедшего или прокаженного?

— Ах, не задавайте таких вопросов. Я обещала молчать и уверена, что вы не заставите меня нарушить слово.

И, все еще улыбаясь, она взглянула на него с веселой злокозненностью, после чего любые слова уже были излишними. Дело рук Люсии, догадался он, и в тот же миг почувствовал к кузине непреодолимое отвращение. Мисс Мюир пошевелилась, будто собираясь спрыгнуть на пол, но он остановил ее, произнеся серьезно, хотя и с улыбкой:

— Вы ведь считаете меня хозяином этого дома?

— Да. — Это слово она произнесла с оттенком нежной покорности, вложив в него тем самым уважение, почтение и доверие, — а мужчины так любят, когда женщины испытывают и выражают эти чувства. Лицо его помимо воли смягчилось, и он бросил на нее взгляд, какого не бросал еще никогда.

— В таком случае, согласитесь ли вы мне повиноваться, при условии, что в моих просьбах не будет ничего тиранического и неразумного?

— Постараюсь.

— Отлично! Тогда скажу со всей откровенностью, что нынешнее положение дел мне крайне неприятно. Мне претит стеснять чужую свободу, и я очень вас прошу никак не ограничивать своих передвижений и не обращать внимания на выходки Люсии. Побуждения у нее самые лучшие, но она начисто лишена прозорливости и такта. Обещаете мне это?

— Нет.

— Но почему?

— Мне представляется, что так оно лучше.

— Но вы сами только что назвали ее распоряжения неразумными.

— Да, так оно кажется на первый взгляд, и все же… — Она умолкла с видом растерянным и сокрушенным.

Ковентри потерял терпение и выпалил:

— Вы, женщины, все такие загадочные — никогда я вас не пойму! Ну, как знаете. Я позаботился о вашем удобстве, как мог, но если вы предпочитаете иной образ жизни, не буду вам мешать.

— Вовсе не предпочитаю, меня он гнетет. Мне нравится быть собой, пользоваться полной свободой, добиваться доверия окружающих. Но только недобрые люди нарушают чужой покой, вот я и пытаюсь подчиняться. Я обещала Белле, что останусь здесь, но мне легче вас покинуть, чем терпеть очередную сцену с мисс Бофор или с вами.

Последние слова мисс Мюир выпалила с неожиданной горячностью, в глазах ее вспыхнуло неожиданное пламя, на щеках — непривычный яркий румянец, в голосе зазвучало незнакомое неистовство; все это поразило Ковентри. Он видел, что она рассержена, обижена, оскорблена — и от этого сделалась лишь привлекательнее, ибо былое смирение исчезло без следа. Ковентри застыл на месте, а потом удивился еще больше, когда мисс Мюир властно добавила, движением руки как бы отодвинув его в сторону:

— Подайте мне книгу и уйдите. Я не хочу здесь оставаться.

Он повиновался и даже предложил ей руку, но она ее не приняла, легко спустилась и направилась к двери. А потом обернулась и тем же полным негодования голосом — глаза продолжали сверкать, щеки пылали — поспешно добавила:

— Я знаю, что не имею права так говорить. Сдерживаюсь, сколько могу, а когда силы иссякают, на поверхность вырывается моя истинная сущность и я впадаю в неистовство. Я очень устала быть холодной бесстрастной машиной, для пылкого человека вроде меня это почти невозможно, и более я не буду даже пытаться. Ничего я не могу сделать с тем, что люди меня любят. А мне не нужна их любовь. Я прошу одного: чтобы меня оставили в покое — и для меня непостижимо, почему меня так терзают. Жизнь не одарила меня ни красотой, ни богатством, ни знатностью, и тем не менее каждый глупый мальчишка принимает мой искренний к себе интерес за более теплое чувство и ранит мне душу. В этом и состоит мое несчастье. Думайте обо мне что хотите, но в будущем остерегайтесь, ибо я могу причинить вам вред вопреки собственной воле.

Она говорила с едва сдерживаемой яростью, а потом, сделав упреждающий жест, поспешным шагом вышла из комнаты, оставив молодого человека с ощущением, будто по дому только что прокатился раскат грома. Несколько минут просидел он на стуле, с которого она только что сошла, погруженный в свои мысли. А потом рывком поднялся, пошел к сестре и произнес обычным своим беспечно-добродушным тоном:

— Белла, я правильно расслышал, что Нед просил тебя быть доброй к мисс Мюир?

— Да, и я очень стараюсь, но она в последнее время такая странная!

— Странная? В каком смысле?

— Ну, она то спокойная и невозмутимая, как статуя, то встревоженная и совсем непонятная, я знаю, что она плачет по ночам, а еще печально вздыхает, когда думает, что я не слышу. Что-то с ней не так.

— Может, грустит по Неду, — предположил Ковентри.

— Вот уж нет! Для нее отъезд его стал большим облегчением. Боюсь, она кого-то очень сильно любит, а этот кто-то ее вовсе нет. Может, дело тут в мистере Сидни?

— Она однажды обозвала его «титулованным идиотом», но, возможно, это ничего не значит. А ты хоть раз ее о нем расспрашивала? — поинтересовался Ковентри, сам стыдясь собственного любопытства, но не в силах удержаться от искушения задать Белле вопросы, истинного смысла которых она не понимала.

— Да, но она только бросила на меня этот ее трагический взгляд и жалобно произнесла: «Ах, мой маленький друг, как мне хочется, чтобы тебе не довелось испытать того, что испытала я, чтобы до конца твоих дней ничто не нарушало твоего покоя».