Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

— Она здесь. Входи же!

Выражение, с которым смотрела девочка на мужчину с растрепанными волосами и бородой, не переменилось. Голос матери ласково ее окликнул. Босые ножки с некоторой заминкой протопали в комнату.

— Мама!

— Иди сюда, детка!

Ножки мгновенно приблизились.

— Я потеряла тебя, — жалобно проговорила девочка. Мать протянула к ней руки. Ребенок стоял возле высокой кровати. Брэнгуэн без труда поднял ребенка, легкого как пушинка, и опустил его на постель, после чего и сам вернулся туда же.

— Мама! — резко, как от боли, вскрикнула девочка.

— Что, моя лапочка?

Анна, как уж, вползла в кольцо материнских рук и тесно прижалась к матери, прячась возле нее от присутствия мужчины. Брэнгуэн лежал и спокойно ждал. Последовала долгая пауза. Затем Анна вдруг резко обернулась, словно надеясь, что его уже нет рядом. Она увидела обращенное в потолок мужское лицо на подушке. Черные глаза на тонком детском личике глядели с враждебностью, руки ее вцепились в мать, крепко и испуганно. На несколько секунд он застыл неподвижно, не зная, что сказать. Лицо его было безмятежным, гладким, смягченным любовью, глаза светились мягким светом. Не поворачивая головы, он перевел взгляд на девочку; глаза его улыбались.

— Ты только что проснулась? — спросил он.

— Уходи! — бросила она в ответ, быстро, как молния, вздернув подбородок — движение змеи.

— Нет уж, — отвечал он. — Я не уйду. А вот ты можешь уйти.

— Уходи! — повелительно и резко сказала она.

— Тебе здесь тоже места хватит, — сказал он.

— Ты не должна гнать папу из его собственной постели, птичка моя, — с добродушной веселостью сказала мать.

Ребенок злобно покосился на него, жалкий и беспомощный.

— Ты тоже здесь уместишься, — сказал он. — Кровать большая.

Девочка опять хмуро покосилась на него, потом отвернулась и приникла к матери. Она этого не допустит. Днем она несколько раз спрашивала мать:

— Когда мы пойдем домой, мама?

— Мы дома, дорогая, теперь мы здесь живем. Это наш дом, и мы здесь живем с папой.

Ребенок вынужден был с этим смириться. Но он был настроен против мужчины. Вечером девочка спросила мать:

— А где ты будешь спать, мама?

— Я теперь сплю с папой.

Вошел Брэнгуэн, и ребенок сердито бросил ему:

— Почему ты спишь с моей мамой? Моя мама всегда спала со мной! — Детский голосок дрожал.

— Хочешь, и ты ложись с нами, — примирительно предложил он.

— Мама! — крикнула она и обернулась к матери, ища у нее поддержки.

— Я должна быть теперь с мужем, дорогая. Каждой женщине нужен муж.

— Ты ведь рада, что теперь мама и папа вместе, правда? — спросил Брэнгуэн.

Анна хмуро смотрела на него. Казалось, она обдумывает услышанное.

— Нет, — наконец вскричала она сердито, — нет, не хочу! — Лицо ее начало морщиться, и она горько зарыдала. Он стоял и смотрел на нее; он жалел ее, но что поделаешь.

Она тоже поняла это и притихла. Он был к ней снисходителен — беседовал, знакомил со всякой живностью, приносил ей в шапке только что вылупившихся цыплят, брал в птичник собирать яйца, позволял угостить лошадь хлебной корочкой. Девочка охотно сопровождала его всюду, принимала все из его рук, но по-прежнему оставалась безучастной.

К матери она относилась с удивительной и непонятной ревностью, вечно беспокоясь, где та находится. Если Брэнгуэн уезжал с женой в Ноттингем, то поначалу Анна играла дома спокойно и даже весело, и так проходило несколько часов. Но время шло, и внезапно раздавался крик: «Хочу маму! Хочу мою маму!» — после чего начинался плач, такой горестный и жалобный, что мягкосердечная Тилли тоже начинала плакать. Ребенок мучительно боялся, что мама ушла, ушла.

Но чаще в отношении к матери у Анны преобладало холодное неодобрение, когда она ее осуждала и была настроена критически: «Я не люблю, когда ты так делаешь, мама». «Я не люблю, когда ты так говоришь!» Девочка была самой больной проблемой Брэнгуэна и всех обитателей фермы. И при этом, однако, она оставалась живой, подвижной, порхала по всей усадьбе, не забывая прибежать и удостовериться, здесь ли мама. Беспечно веселой назвать ее было бы трудно, но она была проворной, сообразительной, вечно занятой, склонной к фантазиям и резкой смене настроений. Тилли говорила, что она с бесовщинкой, одержимая, но так ничего, пока не плачет. Вот плач Анны просто надрывал душу — горе ребенка казалось таким полным и неизбывным, будто в нем приоткрывалась вечность.

Товарищами ей стали животные на ферме; она разговаривала с ними, рассказывала им сказки, слышанные от матери, поучала их и делала им замечания. Однажды Брэнгуэн застал ее у ворот, ведущих на выгон и к утиному пруду. Хоронясь за перекладинами, она кричала огромным белым гусям, преграждавшим ей путь:

— Нехорошо гоготать на людей, если им надо пройти! Нельзя так делать!

Тяжелые спокойные птицы, поглядев на сердитое личико и руно непокорных волос, мелькавшие за перекладинами, задрали головы и, издавая протяжные трубные звуки, стали перегруппировываться, поводя красивыми боками, покачиваясь, как корабли на рейде — друг за другом, вразвалку, они выстроились цепочкой за воротами.

— Вы плохие, непослушные птицы! — сердито крикнула Анна, на глазах ее навернулись слезы испуга и досады. Она топнула ногой.

— Да чем же они так провинились? — спросил Брэнгуэн.

— Они не дают мне пройти, — сказала она, обратив к нему раскрасневшееся личико.

— Сейчас дадут. Проходи, если хочешь. — И он распахнул перед ней створку ворот.

Она стояла в нерешительности, глядя на стайку иссиня-белых гусей, величественно высившихся под серым холодным небом.

— Проходи же! — сказал он.

Она храбро сделала несколько шагов. Потом маленькая фигурка вздрогнула от внезапного насмешливого гогота. Девочка застыла. Гуси двинулись прочь, все так же вздернув головы и вытянув шеи. Они удалились, придавленные низким серым небом.

— Они тебя не знают, — сказал Брэнгуэн. — Тебе надо сказать им, как тебя зовут.

— Они плохие, как они смели гоготать на меня! — выпалила девочка.

— Они считают тебя чужой, — сказал он.

Потом он видел, как, стоя у ворот, она кричала резко и властно:

— Меня зовут Анна Ленская, и я здесь живу, потому что мистер Брэнгуэн теперь мой папа. Да, вот так! И я здесь живу!

Услышанное приятно позабавило Брэнгуэна.

Но постепенно, безотчетно девочка стала льнуть к нему в минуты детского смятения и одиночества, когда так тянет прижаться к чему-то большому и теплому, раствориться всем маленьким тельцем в чьем-то огромном до необъятности существовании. Интуиция подсказывала ему обращаться с ней бережно, замечать ее и отдавать себя в ее власть.

Однако заслужить ее расположение было нелегко. Например, к Тилли она питала по-детски безоговорочное презрение, почти антипатию, потому что бедняга была лишь прислугой. Ребенок не подпускал ее к себе, не разрешал, чтобы та дотрагивалась до нее, всячески ее избегая. Она видела в Тилли низшую расу. Брэнгуэну это не нравилось.

— Почему ты так не любишь Тилли? — спросил он.

— Потому что… потому что… потому что она косит на меня!

Потом постепенно она приняла Тилли, но лишь как часть домашнего обихода, а не как личность.

Первые недели черные глаза ребенка были постоянно настороже, следя за ним. Брэнгуэн, добродушный, но раздражительный, а к тому же развращенный безответностью Тилли, легко взрывался. Когда дом начинали сотрясать его нетерпеливые крики, то спустя немного он ловил на себе хмурый взгляд черных глаз и чувствовал, что вот-вот девочка вздернет подбородок этим своим молниеносным змеиным движением:

— Уходи!

— Я-то никуда не уйду! — наконец не выдержал он. — Убирайся сама, живо, чтоб духу твоего здесь не было! — И он указал ей на дверь. Ребенок попятился, бледный от страха. И тут же приободрился и осмелел, видя, что гроза прошла.

— Мы не хотим с тобой жить! — проговорила девочка, вздергивая маленький подбородок. — Ты… ты орангутан!

— Чего-чего? — обомлел он.

Она дрогнула, но все же выговорила:

— Орангутан!

— Ну, а ты макака!

Она подумала. Подбородок резко выдвинулся вперед, чуть ли не со свистом рассекая воздух.

— Я не такая!

— Не какая?

— Не макака!

— Ну, и я не орангутан.

Он всерьез разозлился.

Или она вдруг сказала:

— Моя мама не будет здесь жить.

— Серьезно?

— Я хочу, чтоб она уехала.

— А это не твое дело, — отрезал он.

Так они притирались друг к другу.

Выезжая в двуколке, он брал ее с собой. Лошадь в упряжи ждала у ворот, а он вваливался в дом, такой без него тихий и мирный, и начинался тарарам.

— А ну, сверчок, прыг в мою шляпу! Давай, давай, ноги в руки!

Ребенок начинал собираться, недовольный фамильярностью обращения.