Агата Кристи - Пропавшая весной

Она аккуратно и быстро уложила вещи заново. Часы пробили пять. Теперь она без опаски могла выйти на улицу. Все-таки в гостинице она ощущала некоторую подавленность. Если бы у нее была хоть какая-нибудь книжка…

Или даже, подумала в отчаянии Джоанна, была бы у нее с собой какая-нибудь игра-головоломка!

Выйдя на улицу, она с ненавистью посмотрела на кучи мусора с жестянками, сверкающими на солнце, на ленивых тощих цыплят, на заграждение из колючей проволоки. Что за ужасное место! Совершенно ужасное место.

Для разнообразия она отправилась вдоль железнодорожной линии и проволочной изгороди, представлявшей собою не более и не менее, как турецкую границу. В этом направлении она еще не прогуливалась. Но через четверть часа эффект новизны пропал, и снова все вокруг стало ей казаться, как и вчера, нудным и скучным. Железнодорожная линия, лежавшая в четверти мили справа от нее, не возбуждала у нее никаких дружественных чувств.

Ничего, кроме тишины – тишины и угасающих солнечных лучей.

Джоанне пришла в голову мысль, что здесь, может быть, самое лучшее место для чтения стихов. В школе у нее была репутация большой любительницы поэзии. Интересно, что она сможет вспомнить по прошествии стольких лет? А ведь были времена, когда она знала наизусть очень много стихов!

Лишь милость безвозмездная достойна,Что упадает, как роса с небес.

А дальше? Вот глупая! Неужели трудно вспомнить хотя бы эти несколько строк? Нет, никак не припоминается. Лучше начать другое:

Не страшны солнца жгучие лучи.

О, это звучит весьма актуально! Как там дальше?

Ни дождь, ни снег, ни зимние морозы.Ты путь земной прошел и свой исполнил долг:Зажег очаг, добром наполнил дом,И дети многочисленной толпой,За братом брат, и за сестрой сестра,Посыпались, как искры из костра.

Нет, это звучит слишком благостно. Пастораль да и только! Может быть, она помнит какой-нибудь сонет? В свое время она их знала множество. «Союз высоких душ», например, или тот, о котором ее однажды вечером спросил Родни.

Весна твоя вовеки не увянет.

– Это из Шекспира, не так ли? – спросил он.

– Да. Из его сонетов, – ответила она.

– А это:

Нельзя препятствовать союзу душ высоких?

– Нет, это совсем другой, а тот сонет начинается так:

Тебя сравню я с жарким летним днем.

И она прочла ему весь сонет, который в самом деле был прекрасен, очень выразителен и глубок, В конце, вместо того, чтобы выразить свое восхищение сонетом, Родни лишь задумчиво повторил:

И ветры злые рвут бутоны мая…

– Но ведь сейчас октябрь, верно? – ни с того ни с сего вдруг спросил он и пристально посмотрел ей в глаза.

Его слова были так неожиданны для нее, что она, ничего не отвечая, лишь жалобно смотрела на мужа.

– А другой сонет ты знаешь? – тихо спросил он. – Тот самый, где «союз высоких душ»?

– Да, знаю, – послушно кивнула она, помедлила минуту и прочла весь сонет.

Нельзя препятствовать союзу душ высоких.То не любовь, которая легкаНа перемену к чести от порока:.С высоким – высока, и с низменным – низка:О, нет! На ней есть вечности печать,Которую не смоет лет поток.Она звездою в небесах сияет,Заблудшим указуя на восток.Любовь – не шутка глупая времен,Хоть розы губ и щек – как у шута.Не день, не год ей срок определен;Предел ее – лишь смертная черта.Но если сможешь ты меня разубедить,Я перестану петь, а человек – любить.

Она с драматическим пафосом закончила читать, сделав ударение на последних строках.

– Я хорошо читаю Шекспира, правда? – спросила она. – Меня в школе всегда хвалили за это. Говорили, что я очень выразительно читаю стихи.

Но Родни не отвечал, захваченный какой-то мыслью.

– Здесь вовсе не нужна экспрессия, – произнес он наконец. – Здесь достаточно одних слов.

Джоанна обиженно вздохнула.

– Шекспир прекрасен, не правда ли? – пробормотала она.

– Если в нем и в самом деле есть что-то прекрасное, – немедленно отозвался Родни, – так это то, что он был всего-навсего несчастный человек, как и все мы.

– Какая необычная мысль, Родни!

Он улыбнулся и посмотрел на нее, словно увидел впервые.

– Ты так думаешь?

Резко поднявшись из кресла, он направился к двери, но остановился на полпути, обернулся и прочитал:

И ветры злые рвут бутоны маяИ лета срок имеет свой предел.

– Но сейчас октябрь, не так ли? – сделав паузу, снова спросил Родни.

Почему он так спросил? О чем он думал?

Ей вспомнился тот октябрь, особенно ясный и тихий.

Весьма забавно, что в эту минуту ей почему-то вспомнился тот вечер, кода Родни попросил ее почитать сонеты. А ведь это произошло именно в тот день, когда она увидела его на Ашелдоне вместе с миссис Шерстон. Может быть, миссис Шерстон тоже читала ему Шекспира, но это весьма на нее не похоже. Миссис Шерстон, думала Джоанна, женщина вовсе не интеллектуального склада.

Да, октябрь в том году был просто прекрасным.

Она очень хорошо запомнила, как несколько дней спустя Родни спросил ее смущенно:

– Разве такое бывает в это время года?

И протянул ей веточку рододендрона. Эти, одни из самых ранних цветов, обычно распускаются в марте или в конце февраля. Джоанна с удивлением взглянула на кроваво-красные цветы, рядом с которыми виднелись готовые распустится почки.

– Нет, – сказала она. – Они цветут весной. Но случается, они расцветают и осенью, если это очень теплая и ясная осень.

Родни с ласковой осторожностью потрогал самыми кончиками пальцев один из готовых расцвести крошечных бутончиков.

– Нежные дети мая, – тихо проговорил он.

– Марта, – поправила она. – Марта, а не мая.

– Они похожи на кровь – произнес он, словно не слыша ее слов. – На кровь сердца.

«Как это не похоже на Родни, – подумала она, – интересоваться цветами».

Впрочем, он всегда любил рододендроны.

Она помнила, как он, много лет спустя, однажды прицепил только что распустившийся бутон рододендрона себе в петлицу.

Конечно же, цветок был слишком тяжелый, он в конце концов вывалился из петлицы и упал в грязь, как она и предвидела.

Они с Родни столкнулись тогда на церковном дворе, в совершенно необычном месте для этого часа: был уже вечер и добрые прихожане расходились по домам.

Она увидела его, когда выходила из церкви после службы.

– Что ты здесь делаешь, Родни? – удивленно спросила она.

– Размышляю о своем конце, – с улыбкой ответил он, – Я думаю, что бы такое мне написать на своем надгробии? Оно будет не из гранита, хотя гранитные памятники выглядят такими элегантными! И мраморного ангела в изголовье моей могилы тоже не будет.

Стоя у кладбищенской ограды, они смотрели на появившуюся совсем недавно мраморную плиту, на которой было высечено имя Лесли Шерстон.

Родни проследил глазами за ее взглядом.

– «Лесли Аделина Шерстон, – медленно прочитал он вслух надпись на плите. – Любимой, обожаемой жене от Чарльза Эдварда Шерстона. Почила 11 мая 1930 г. Господь осушит твои слезы, Лесли».

Немного помолчав, он добавил:

– Мне кажется чудовищно нелепой мысль, что под этой холодной мраморной плитой лежит Лесли Шерстон, и лишь такой законченный идиот, как Шерстон, мог додуматься до столь чудовищно нелепой эпитафии. Я не верю, что Лесли пролила хоть слезинку за всю свою жизнь. Она была не из плакс.

Джоанну охватило странное чувство: она словно оказалась участницей некой богохульной игры.

– А что бы выбрал ты? – спросила она.

– Для нее? Не знаю, – пожал плечами Родни. – Может быть, взял бы что-нибудь из псалмов. «Бытие твое было исполнено радости». Что-нибудь вроде этого.

– Нет, я имела в виду для себя.

– Для меня? – задумался на минуту он и вдруг улыбнулся. – «Господь мой пастырь. Он ведет меня на зеленое пастбище». Наверное, это лучше всего подойдет мне.

– В такой эпитафии слышится довольно банальная идея о небесах, о горнем мире. По крайней мере, мне так всегда казалось.

– А как ты себе представляешь мир горний, Джоанна?

– Во всяком случае, не как золотые ворота и прочую чепуху. Мне хочется думать о мире горнем, как о государстве. Да, я представляю себе государство, в котором каждый занят – помогает другим, а еще каким-нибудь чудесным способом помогает направить, улучшить земной мир, сделать его прекраснее и счастливее. Служба – вот мое представление о мире горнем.

– Какая ты все-таки ужасная формалистка! – насмешливо улыбнулся Родни, стараясь интонацией сгладить насмешку, заключенную в его словах. – Нет, мне больше нравится такая аллегория: зеленая долина и овца, в прохладе вечера следующая за своим пастырем домой. – Он помолчал, ожидая ее возражений. – Конечно, это всего лишь моя глупая фантазия, я и сам понимаю, Джоанна, но такое представление меня посещает очень часто, особенно когда я по Хай-стрит направляюсь к себе в офис. Обычно я выбираю путь через Белл-парк, где много укромных аллей и зеленых лужаек меж поросших деревьями холмов. Мне очень нравится этот парк, и особенно то, что он сохранился почти в самом центре города. Ты сворачиваешь с многолюдной, запруженной автомобилями Хай-стрит в зеленые кущи, и тебя сразу охватывает удивительное ощущение, своего рода смятение. «Где я?» – спрашиваешь ты себя. А внутренний голос отвечает тебе, знаешь, так тихо, так ласково, что ты – умер и очутился в райских садах…