Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы

Позади стоял писец; стало быть, он следовал за Бартоном из самого собора.

— Что я делаю? Веду тебя к вратам в рай.

Сжав покрепче камень, он зверски саданул писца по голове. Тот упал замертво.

Через аркаду с «Танцем смерти» Гаррет поспешил обратно в поперечный неф собора и, торопливо шагая мимо фрески с житием Богоматери, вдруг услышал, что его окликают, но оборачиваться не стал. Сначала посмотрел на фреску, на освещенные лампадами и свечами фигуры, потом облизал окровавленный кулак. Успокоился он, лишь когда разглядел у колонны Роберта Рафу, монастырского эконома.

— Быстрей, Бартон. С нами Бог. Иди за мной.

Рафу знал в соборе все ходы и выходы и самым коротким путем вывел Бартона в недавно пристроенный южный неф, где несколько скорняков уже открыли торговлю.

— Ты повесил «Постулаты»?

— Да, но за мной следили.

— Следили? Кто?

— Тип один; он мне вроде как угрожал. У меня в руке был камень, так что кинжал не понадобился.

— Ты его убил?

— Его Бог убил.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Только ангелы небесные. Они заслонили меня своими крылами.

Выйдя из нефа, они пересекли двор, прошли через южные ворота и оказались в скоплении лепившихся друг к другу развалюх, что как грибы вырастают вблизи великих соборов.

— Ты когда-нибудь замечал, что каждая фреска испускает свой собственный свет? — спросил Бартон. — Ангелы на них светятся ярче всех. Прямо как на гобеленах. — Он почти не сознавал, что говорит. Все казалось сном. Они остановились на углу Полз-Чейн и Найтрайдер-стрит, рядом с пивной «Шапка кардинала».

Только они собрались войти, как мимо, с криками Bonjour! Dieu vous save! и Bevis, à tout![53]в дверь стала протискиваться стайка подмастерьев. Внутри даже обнаружился арфист; он сидел, скрестив ноги, на столе и готовился играть. Бартон и Рафу пересекли зал и через другую дверь опять вышли на улицу. Им надо было спокойно поговорить, а в пивной было слишком шумно. Они двинулись по Фартинг-элли, где раньше побирались пациенты Вифлеемской королевской лечебницы для умалишенных.

— Это был писец, — проговорил Гаррет Бартон, — он меня спросил, что я там делаю.

— Ты оказал ему большую услугу: он ведь отправился обратно, к Создателю.

— Ага, туда, где ему не надо беспокоиться насчет перьев и своих жалких доходов.

— Доброе дело ты сделал, Гаррет. Писец растворился во времени. Вот оно, то место, которое я искал.

С виду это был дом как дом, но на деле оказался таверной. У входа на лавке несколько человек играли в шашки. Переступив порог, Рафу с Бартоном очутились в зале; от громких разговоров и смеха у них зазвенело в ушах.

— Допустим, — раздался голос справа от Рафу, — допустим, что ткани оказались плохого качества и краску держать не будут. В этом что, я виноват?

Прямо за спиной Бартона препирались мужчина и женщина:

— Хорошо тебе говорить, госпожа терпеливость. Согласен, терпение — качество замечательное. Но кто из нас безупречен? Я вот точно не безупречен.

С одного из столов спрыгнул кот. Молодой человек, уставившись в кружку эля и медленно подбирая слова, объяснял собеседнику:

— Бедняку трудно приходится, куда ни кинь, всё клин. Если он не попросит на пропитание, то помрет с голоду. Если попросит, умрет со стыда. Я предпочел бы смерть поприятнее. Подлей-ка еще. Дополна.

Рафу с Бартоном нашли себе столик с двумя круглыми табуретками. Вскоре подошел хозяин таверны — вытереть закапанную пивом и вином столешницу, — и они спросили, имеется ли в заведении что-нибудь первостатейного качества.

— А вы, господа, лучше со своим кошельком посоветуйтесь, — угрюмо отрезал хозяин. Он по опыту знал, что среди посетителей часто встречаются бузотеры и пьяницы, и не церемонился с ними. — Лучший эль у меня идет по четыре пенса за галлон. Галлон гасконского вина тоже стоит четыре пенса. Рейнвейн — восемь пенсов. Но если желаете сладкого вина, ступайте куда-нибудь еще.

— А так ли уж хорош рейнвейн?

— Своих денег точно стоит.

Они безмолвно сидели над полными стаканами и слушали разговор старухи с уличным торговцем.

— Попугай любит роскошь и обожает вино, — говорила она. — Селезень — капризник, а баклан — обжора.

— Про ворона что скажешь?

— О-о, сэр, ворон — мудрец. Аист же, представь себе, страшно ревнив.

— Старуха окосела и, как свинья, с удовольствием бултыхается в помоях; дура дурой, обезьяна и то умнее, — пробурчал Бартон.

— Слыхал присловье про пьяного: он, мол, дьявола видал, — шепнул Рафу.

— Ну и что? Нам сам черт не брат.

— Значит, нам и напиться невозможно? Так, чтобы в стельку, до положения риз?

За другим столом кто-то требовал счет, хотя его собутыльники подняли крик: «Брось! Давай еще по одной!» Один свалился с табурета, а когда хозяин начал его поднимать, стал мочиться прямо в штаны.

— Я тебе сказал «Расплатись!», а тебе что послышалось? «Пись-пись»?

Раздался взрыв хохота.

— Для этих не существует ни рая, ни ада, только земная жизнь, — наклонившись к эконому, вполголоса сказал Бартон.

— Эй, человек! Наливай, да пополней!

— Бог создал их, не наделив душою.

— Скидываемся, ребята! По шесть пенсов с носа.

— Они возвратятся назад, в землю, воздух, огонь и воду, так и не поняв, что прожили жизнь.

— Еще кружку!

В таверну заглянул торговец тесьмой и шнурками. Хозяин отрицательно замотал головой и предостерегающе поднял руку, но тот тем не менее вошел и заговорил на весь зал:

— Слыхали, люди добрые? Убийство в соборе! И воззвание лоллардов висит! Все летит в тартарары.

Он попросил кувшинчик сладкого вина и тут же за него расплатился. Отворотившись от торговца, Гаррет Бартон и Роберт Рафу по-прежнему сидели молча, словно воды в рот набрали, а тот продолжал:

— Убитый — писец Джейкоб, его все знают — пучеглазый такой и говорит, будто каша во рту. Его долбанули по голове, он и дух испустил. На покойника наткнулась матушка Келло и сразу сомлела.

— Известно, кто это сделал?

— Нет. Ни слухов, ни намеков. Подозревают, однако ж, лолларда. Над трупом висела бумага с проклятьями священникам и монахам.

— Все как есть правда, — вмешалась старуха, рассуждавшая о характерах разных птиц. — Джейкоб отправился к Господу, точно вам говорю. Рано или поздно все мы преставимся. — Она перекрестилась. — Вот тогда и узнаем, кто на самом деле свят, а кто нет.

Лежавший на полу пьянчуга немного очухался и спросил:

— Неужто никто не хочет кутнуть еще? До завтра-то еще далеко.

После общего собрания горожан [12] олдермены созвали самых достойных и состоятельных жителей своих округов. Сходились они в разных местах — у колонки, или колодца, или на перекрестке каких-нибудь улиц, — но цель была одна: обследовать все окрестные постоялые дворы и навести справки обо всех постояльцах, особенно иноземцах. Считалось, что малоимущие горожане вполне могут наброситься на любого чужака, словно рой пчел, завидевших в своих владениях нарушителя; нужно было действовать без промедления.

— Ты обязана дать поручительство за всех, кому предоставляешь приют, — заявил олдермен Скоган Магге, державшей постоялый двор на Сент-Лоренс-лейн.

— Чтобы я давала присягу за тех, кого толком и знать не знаю? Да Боже сохрани! — возмутилась хозяйка, худая костлявая женщина с пучком накладных волос на затылке, которые, свято верила она, все принимают за настоящие. Впрочем, настоящие волосы у нее имелись — на верхней губе, и Магга ежеутренне терла их пемзой в надежде свести совсем.

— Обязана, и точка. Ты в ответе за все их поступки и нарушения закона.

— Господи помилуй, разве бедной вдове по силам такое тяжкое бремя? Еще чего потребуете? Они выйдут на большую дорогу, и я за ними, они в закоулок, и я за ними?

— Отвечай на вопрос, Магга: чужаки у тебя тут есть?

— Да они мне все чужаки, Ралф Скоган, и ты сам это прекрасно знаешь. Уже двадцать лет я держу постоялый двор, и все шло благополучно, верно? Мыши, и те у меня кормятся лучше, чем в иных семьях домочадцы. Печальные настают времена, если вдову нынче обвиняют в том, что она пускает под свою крышу лоллардов!

— Да нет же, Магга. Мы только хотим, чтобы ты присматривалась к постояльцам повнимательней. Чтобы подмечала подозрительных людей.

— Подмечать заразительных людей? Таких у меня нету. Зачем напраслину возводить? Не ровен час, по твоему указанию меня запрут в комнате, поставят перед дверью плошку с уксусом, а на лбу намалюют красный крест, чтобы все видели. Может, уже до этого дошло? — Она стянула с плеч синюю саржевую шаль. — Это, случаем, не погребальный саван? Или я ошибаюсь?

— В общем-то, ты права, Магга. Но никто…

— Вломились ко мне, точно воры. — Она с презрением оглядела кучку горожан, сопровождавших олдермена. — Теперь надо мной вся улица глумиться будет, а ведь подати я плачу сполна. Так или нет? Говори, Ралф Скоган! Все добропорядочные соседки наверняка станут за глаза меня поносить.