Ганс Фаллада - Железный Густав

Но аппарат в руках у его милых коллег, у всех этих Засидевшихся и Вышестоящих, у этих несытых глоток и злопыхателей, которым мозолит глаза чужая слава. Стоит им узнать о его планах, как они из одной только зависти постараются их провалить. Или же присвоят их себе, а ему, Борзому, бросят в награду разве что обглоданную кость, скажем — командировку в Бранденбург. Он же хотел сохранить для себя весь жирный кус: старт в Берлине, переезд через границу, встречу в Париже, возвращение в Берлин — словом, все!

Железный Густав ничего этого не подозревал. Думая о Грундайсе, он представлял себе, что тот хлопочет насчет паспорта и открыток, насчет денег для матери и его дорожных расходов. О настоящем объеме забот Грундайса и об их характере Хакендаль понятия не имел.

«Как бы мне заполучить это в свои руки», — вот что гвоздило Грундайса день и ночь, а если и случалось ему подумать о деньгах и паспорте, то он говорил себе, как папаша Хакендаль: «Это устроится само собой, лишь бы мне заполучить все дело в свои руки!»

Раздираемый сомнениями, Грундайс вспомнил о человеке, который в здании газетного издательства был известен под прозвищем «Золотая Несушка», — курица, несущая золотые яйца. У этого высокоуважаемого и еще более высокооплачиваемого лица была одна только обязанность — неистощимого выдумщика. Это был кладезь идей. Когда господа редакторы и члены главной редакции окончательно садились на мель, они в отчаянии бросались к нему: ни у кого ни единой идеи, выдохлись! Подскажи нам, бога ради, что-нибудь для пасхального номера! Какую ты нам присоветуешь обложку для карнавального номера нашего популярного еженедельника? Придумай что-нибудь из ряда вон выходящее, надо оживить интерес к нашему журналу — спрос на него катастрофически падает! Сообрази что-нибудь этакое сногсшибательное для первой страницы нашей газеты. А нет ли у тебя еще чего-нибудь завлекательного для домашних хозяек? А для маленьких девочек? Или для молодых людей? В нашем последнем идиотском романе мы, оказывается, задели честь всего парикмахерского сословия, как бы исправить эту оплошность? Звезду экрана — Эву Лева — мы подавали сотни раз: спереди, сзади, сверху, снизу, раздетой, одетой и разодетой, — придумай, в каком бы еще виде преподнести ее читателю?

В ответ на эти вопросы Несушка сносил яйцо за яйцом, рождая все новые идеи и планы — иногда это требовало времени, иногда удавалось сразу, — так или иначе, он выручал редакцию. А поскольку его придумки себя оправдывали и читателю нравились, то его вполне можно было назвать курицей, несущей золотые яйца — он не только стоил денег, но и давал их!

К этому-то человеку, лишенному всяких честолюбивых помыслов, и поспешил пламенно-рыжий Грундайс. Он нашел толстяка в углу пивнушки, где тот с мрачным видом прихлебывал пиво.

— Садись, Борзой! И помалкивай! У меня вроде что-то наклевывается…

Молодой Грундайс уселся, он шепотом заказал себе такой же стакан пильзенского и уставился на великого человека, который в данную минуту отнюдь не глядел счастливцем, напротив — лицо его все больше мрачнело. Наконец толстяк даже застонал, и стоны его все учащались, он заерзал на стуле, потер лоб, вздохнул, стряхнул пепел сигары прямо себе в пиво, принялся его вылавливать, и тотчас же о нем позабыл — рука его выхватила из кармана записную книжку…

Величественно и как бы издалека, из бесконечного одиночества глянул он на молодого Грундайса и что-то застрочил в записной книжке. И вдруг остановился, еще раз глянул на Грундайса и решительным движением сунул книжку в карман…

— Я думал, что-то порядочное, — пожаловался он, — а это так — пустое! Не везет мне по четвергам, ничего не приходит в голову, ни единой дельной мыслишки, а тем более в этой конуре. — Он недовольно оглядел пивнушку. — И чего ради я таскаюсь сюда, где мне ничего не приходит в голову? Человек — величайшая загадка, в первую очередь — для самого себя. Это ты, Затычка, насыпал мне пеплу в пиво? Ну, зачем я тебе понадобился? Выкладывай!

И Грундайс поведал ему о старике Хакендале и о его затее, а также о своих опасениях, как бы самому не остаться на бобах.

— Дело это, — сказал Несушка таким тоном, словно уже лет десять над этим думал, — надо начинать с малого, с коротенькой заметки. А отъезд твоего фиакра назначай на первое апреля, в крайнем случае, на второе — если читатель на это не клюнет, ты всегда можешь потом сказать, что то была первоапрельская утка. Если же публике понравится, можно отважиться и на большее, а в случае и дальше интерес не пропадет, жарь в Париже на всю катушку. А уж тогда будь спокоен: тебя перепечатают у нас на первой полосе под жирным заголовком, поместят и твой портрет… А ведь этого всем вам особенно хочется — увидеть свой портрет на страницах вашей газеты, где вы насажали столько портретов и честных и бесчестных людей!

— По-вашему, значит, это дело стоящее? В нем и правда что-то есть?

— Чудак человек! Стал бы я тут сидеть и терять с тобой время ради какой-то пустой затеи? Ну-ка, уплати по счету, в другой раз будешь знать, как просить у меня совета: семь стаканов пильзенского и четыре сигары. А теперь пошли к директору, пусть ассигнует нам деньги…

И оба направились обратно в редакцию, к директору Шульце. Это был человек, от которого целиком зависели деньги, и он, как цербер, сторожил свои сокровища. Даже самая блестящая идея не вызывала у него улыбки, он только знай причитал:

— Ах, господа, да ведь провинция не примет этого! Мы потеряем сбыт в провинции. На это у меня нет денег!

В другом случае он кричал:

— Но это же не для Берлина! Уж я-то знаю своих берлинцев, да и Гамбург на такое не клюнет! Вот то-то и оно! Транжирить деньги легко, заработать их и того легче, трудно сберечь деньги, вот в чем искусство, господа!

К этому-то отъявленному скептику и направились Грундайс с Несушкой. Одного Грундайса не допустили бы пред светлые очи директора Шульце, он был слишком еще мелкой сошкой. Зато Несушка был здесь желанным гостем, и Грундайс прошмыгнул в святилище вместе с ним.

— Директор, дорогуша, — приступил Несушка, — наш рыжий Борзой — вот он, перед вами — ухватил одну идейку, как раз для весны, когда наступают теплые дни и публика норовит свернуть подписку, идейка эта и все лето будет вас выручать…

— Можете не расписывать, — прервал его директор. — Мы с вами не первый день знакомы. Скажите лучше, сколько стоит ваша идея?

— Сто тысяч марок — что брутто, что нетто, — хладнокровно заявил Несушка, и у Грундайса от неожиданности запылали уши — он рассчитывал никак не больше, чем на пять тысяч.

Директор Шульце подозрительно глянул на своих собеседников.

— Сто тысяч марок! — сказал он неодобрительно. — Вы когда-нибудь видели на столе сто тысяч марок?

— На столе нет, а на чеке видел — помните, дорогуша, права на прокат американских фильмов?

— Не так уж они велики, ваши достижения, чтобы постоянно ими хвалиться! В семьдесят тысяч вы тоже уложитесь. — И он покосился на своих собеседников. — Убежден, что и семидесяти хватит.

— Сойдемся на семидесяти пяти, дорогуша, и я расскажу вам, в чем дело.

— Не возражаю: сначала вы — мне, потом я проверну этот вопрос в совете директоров, а там и в наблюдательном совете, потолкуем и с главной редакцией. А при чем тут молодой человек?

— Это — наше второе условие: если молодой человек не получит все дело в свои руки, считайте, что разговора не было.

— Семьдесят тысяч марок — и такой молодой человек? А вы, молодой человек, когда-нибудь видели на столе семьдесят тысяч марок?

— Как же! — отвечал молодой Грундайс. — И даже держал в кармане. Во время инфляции.

Бледная, вялая улыбка проступила на губах у обоих прожженных дельцов. Так из снеговых туч на миг выглядывает солнце. Так младенец, накричавшись до хрипоты, припадает к материнской груди и к его реву примешивается первая отдаленная улыбка…

— Что ж, поговорить можно, — милостиво согласился директор Шульце. — Садитесь, господа! Не угодно ли сигару? Итак, приступим! Должно быть, любовная история — на любовь опять большой спрос.

Старый год сменился новым, январь — февралем, а Густав Хакендаль живет как ни в чем не бывало, регулярно выезжает в своей пролетке, посиживает с Блюхером в мастерской, глядя, как он жует сено, приносит домой немного деньжат, а когда и ничего не приносит, — словом, ведет себя как обычно и никому ни словечка не говорит о предстоящей поездке.

Теперь он уже и мог бы раскрыть рот, рассказать о своих обширных планах и намерениях, ведь с господами из редакции все договорено, он даже подписал контракт, а между тем он по-прежнему молчит. Иногда он сидит против матери за накрытым клеенкой столом, жует и поглядывает на нее своими большими на выкате глазами, которые все гуще покрываются сеткой кровяных жилок, смотрит на нее, таращится…