Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении - Эдгар Аллан По

чтобы открыть ворота, и на всякий случай осведомиться, куда мне идти; так я, без больших церемоний, и сделал.

Дорога, за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь постепенным уклоном вдоль стены северо-восточных утесов. Она привела меня к подножию северного обрыва, и отсюда, через мост, вокруг восточного конька, к двери фасада. Совершая этот переход, я заметил, что надворных строений было совершенно невидно.

Когда я обогнул угол конька, дворовый пес устремился ко мне с видом тигра, хотя и соблюдая суровое молчание. Я, однако, в знак дружбы протянул ему руку, и никогда еще мне не случалось видеть собаку, которая устояла бы от такого призыва к ее вежливости. Пес не только закрыл свою пасть и замахал хвостом, но и безусловно подал мне свою лапу, а потом распространил свою учтивость и на Понто.

Так как звонка нигде не было видно, я постучал своей палкой в полуоткрытую дверь. Немедленно к порогу приблизилась фигура молодой женщины – лет двадцати восьми – стройной, или скорее тонкой, и несколько выше среднего роста. В то время как она приближалась ко мне, походкой, изобличающей некую скромную решительность, совершенно неописуемую, я сказал самому себе: «Вот это, без сомнения, природное изящество в противоположность искусственному». Вторичным впечатлением, которое она на меня произвела, и гораздо более сильным, чем первое, было впечатление энтузиазма. Никогда до тех пор в сердце моего сердца* не проникало такое напряженное выражение чего-то, быть может, я должен так назвать это, романического, или неримского, – как выражение, сверкавшее в ее глубоко посаженных глазах. Я не знаю как, но именно это особенное выражение глаз, иногда сказывающееся в изгибе губ, представляет из себя самое сильное, если не безусловно единственное, очарование, возбуждающее во мне интерес к женщине. «Романическое», лишь бы только мои читатели вполне поняли, что́ я разумею здесь под этим словом – «романическое» и «женственное» представляются мне взаимно изменяемыми выражениями, и, в конце концов, что́ человек истинным образом любит в женщине, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышал, как кто-то из комнат сказал ей: «Энни, милая!») были «духовно-серого цвета», волосы у нее были светло-каштановые; это все, что я успел в ней заметить.

С изысканнейшей любезностью она попросила меня войти, и я прошел, прежде всего, в довольно просторную прихожую. Так как я пришел, главным образом, для того, чтобы наблюдать, я обратил внимание на то, что с правой моей стороны было окно, с левой – дверь, ведущая в главную комнату, а прямо передо мной открытая дверь, через которую я мог рассмотреть небольшую комнату, совершенно таких же размеров, как прихожая, обставленную, как рабочий кабинет, с большим сводчатым окном, выходящим на север.

Пройдя в гостиную, я очутился в обществе Мистера Лэндора, ибо таково было его имя, как я узнал впоследствии. Он держал себя очень мило, даже сердечно, но как раз тогда я с гораздо бо́льшим вниманием наблюдал обстановку столь интересовавшего меня обиталища, чем внешний вид его хозяина.

Как я теперь видел, северное крыло представляло из себя спальню, дверь ее выходила в гостиную. На запад от этой двери было одно окно, с видом на речку. У западной стены гостиной был камин, и в ней была дверь, ведущая в западную пристройку, вероятно в кухню.

Ничто не могло бы сравниться, по строгой простоте, с обстановкой этой гостиной. На полу был толстый двойной ковер, превосходного качества – белый фон, усеянный небольшими круговыми зелеными фигурами. На окнах были занавеси из белоснежной жаконетовой кисеи; они были довольно пышные, и висели определенно, быть может, даже до формальности, четкими параллельными складками до полу, как раз до полу. Стены были обиты французскими обоями, очень нежными – по серебряному фону пробегала зигзагом бледно-зеленая полоса. Для разнообразия, на этом фоне были прикреплены к стене, без рам, три превосходные жюльеновские литографии* aux trois crayons[151]. Один из рисунков представлял из себя нечто восточное по роскоши, или скорее по чувственности; другой представлял из себя «карнавальную сцену», исполненную несравненной зажигательности; третий представлял из себя греческую женскую головку: никогда до тех пор мое внимание не останавливалось на лице столь божественно-прекрасном, и все же с выражением так вызывающе-неопределенным.

Более существенная часть обстановки состояла из круглого стола, нескольких стульев (включая сюда и большую качалку), и софы, или скорее канапе*; оно было сделано из чистого, как сливки белого, клена, слегка пересеченного зелеными полосами; сидение было камышевое. Стулья и стол соответствовали друг другу, но формы всего видимо были определены тем же самым умом, который создал «общий план» сада-ландшафта – невозможно было себе представить что-нибудь более изящное.

На столе было несколько книг, широкий, четырехугольный, хрустальный флакон с каким-то новым благоуханием, простая астральная (не солнечная), лампа* со шлифованным стеклом, и с итальянским абажуром, и большая ваза с блистательно распустившимися цветами. В сущности, только цветы, роскошные по краскам и нежные по благоуханию, составляли единственное украшение комнаты. Камин почти весь был заполнен вазой с яркой геранью. На трехугольной полке, в каждом из углов комнаты, стояла подобная же ваза, менявшаяся лишь в зависимости от нежной красоты, в ней содержавшейся. Один или два небольшие букета украшали доску над камином, и поздние фиалки гроздьями виднелись на открытых окнах.

Задачей моей было дать ничто иное, как подробную картину жилища Мистера Лэндора, так, как я его нашел.

Ворон*

Поэма

Стихотворение, принесшее Э. По мировую известность, было впервые опубликовано в газете «Evening Mirror» (Нью-Йорк, 29 января 1845 г.). На русском языке: «Вестник Европы», 1878. № 3 (пер. С. Андреевского). С тех пор публиковалось неоднократно. Насчитывается более трёх десятков переводов на русский язык. Кроме опубликованного в данном издании, наиболее известны переводы Л. Пальмина, Д. Мережковского, В. Брюсова. К. Бальмонта, Бас. Федорова, М. Зенкевича, В. Бетаки, В. Василенко, М. Донского, Н. Голя, В. Топорова и др.

Как-то в полночь, утомленный, я забылся, полусонный,

Над таинственным значеньем фолианта одного;

Я дремал, и все молчало… Что-то тихо прозвучало —

Что-то тихо застучало у порога моего.

Я подумал: «То стучится гость у входа моего —

   Гость, и больше ничего».

Помню все, как это было: мрак – декабрь – ненастье выло —

Гас очаг мой – так уныло падал отблеск от него…

Не светало… Что за муки!