В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

Чувствовалась какая-то фальшь, что-то недосказанное. Как будто самоубийца-гимназист унес с собой их счастье.

– И при чем он здесь? – со злостью спрашивал себя Болотин, представляя и гроб, и колыхающийся бледный профиль.

Пробовал он несколько раз возвратиться к разговору о самоубийстве, думая этим путем разъяснить дело, но Евгения Дмитриевна разговора не поддерживала и равнодушно соглашалась.

Из постоянного ровного человека он сделался раздражительным, нервным; побледнел, похудел. Не давал покоя вопрос: что «это» такое?

Спрашивал у Евгении Дмитриевны, но та отвечала:

– Не понимаю, о чем ты говоришь?

И он думал: «Действительно, о чем?» – и казалось, что ничего не было, а через минуту он снова возвращался к той же мысли.

«Уж не думает ли она, что я боюсь смерти?» – пришла ему однажды мысль. Оказалось, что она этого не думает.

«Ну что же, что же такое, наконец?! Ведь не психопат же я в самом деле. Да и она очевидно мучается, значит, есть что-то. Но что?»

И он не мог понять и мучился, следя за каждым словом и движением Евгении Дмитриевны.

Прошло лето. Наступала скверная, дождливая осень. С неведомой красавицы текли румяна и белила. По улицам изредка прошлепают калоши да прогромыхает и проскрипит мокрый извозчик. Однообразно и уныло тянулись дни – тянулись, как касторка, по выражению местного аптекаря.

В один день отец Сергея, придя со службы, принес радостную весть. По ходатайству его старого знакомца, лица влиятельного, Сергею было разрешено вернуться в университет. Сергей поругал слегка отца за «унижение», но в душе был страшно обрадован и весь день был весел, оживлен и шутлив по-прежнему.

– Мы люди старые, Сережа, действуем по-старому, – говорил отец, лукаво подмигивая жене. Их давно тревожил мрачный вид Сергея и, приписывая его тоске по университету и товарищам, они по целым ночам составляли различные планы.

Обрадовалась и Евгения Дмитриевна и была так ласкова, искренна и задушевна, что Сергей не мог понять своих мучений. Обоим рисовался шумный, оживленный город и кипучая жизнь, полная труда и молодого веселья. Ему, кроме того, мелькала минутами мысль, что там «это» пройдет совсем, а ей – люди-пигмеи и венки.

– Какая ты нынче хорошая, милая, – говорил он, целуя Евгению Дмитриевну, – и как сильно, как безумно люблю я тебя. Ты не поверишь, как я измучился…

– Оставь, оставь, – прервала она, ласковым движением приложив руку к его губам.

– Итак, завтра, значит, обращаемся к твоему родителю, обвенчаемся поскорей и айда!.. Эх, как буду любить и нежить я тебя, коза ты моя непокорная!..

Они не подозревали, что разговор их слышал Торобьев. Он сидел в соседней комнате, когда через полуоткрытую дверь донеслись звуки поцелуев и отрывочные фразы. Ему и раньше случалось быть свидетелем этих звуков, и он деликатно уходил даже из комнаты, но на этот раз одна фраза остановила его внимание.

– Когда же мы, значит, уедем? Недели через две, что ли? – говорил голос Болотина.

– Нет, едва ли успеем все устроить, позже… – отвечала Евгения Дмитриевна.

Из дальнейших полуфраз Торобьев понял, что Болотин имел намерение увезти Евгению Дмитриевну и обмануть. Осторожно, на цыпочках вышел он из комнаты и поспешно зашагал к военному собранию. Там вызвал Занегина и, таинственно отведя в угол, сказал:

– Юрий Дмитриевич! Вам грозит беда.

– Мне? – удивился Занегин, вытирая платком выпачканные в мелу пальцы. – Беда?

– То есть сестрице вашей. Господин Болотин намерен ее обесчестить.

Торобьев передал слышанное. Выходило что-то ужасное. Занегин, слушавший сперва недоверчиво, под конец поверил. Особенно убедили его звуки поцелуев и вытянутая до крайности физиономия Торобьева.

– Мне и раньше случалось их слышать, – говорил Торобьев.

Юрий Дмитриевич, не отличавшийся, как и сестра, кротким характером, вспылил:

– Так чего же вы, черт вас возьми, не сказали об этом!

– Не имел права-с. Теперь другое дело, Юрий Дмитриевич! Ваш папаша человек слабый. На вас священный, так сказать, долг защитить… предохранить… ну и так далее.

Занегин с некоторым даже чувством удовольствия при мысли, что он единственный защитник сестры, и вспоминая «Фауста», решил тотчас же ехать домой и засуетился, отыскивая пальто и шашку, но Торобьев благоразумно посоветовал отложить расправу до следующего дня.

– Скандал ночью подымете, нехорошо, – говорил он, – а завтра господин Болотин будет днем у вас, я слышал.

«Ну, я ему покажу… Дарвина, – думал Юрий Дмитриевич, с ожесточением загоняя в угол красного. – Я ему покажу!..»

– Карамболь по желтому!

Утро следующего дня Болотин провел в некотором волнении. «А вдруг отец заартачится? – размышлял он. – Хоть его, положим, не касается… Главное, приданое, кажется, есть…»

Часам к трем он отправился к Занегиным и очень решительно вошел в гостиную. Евгения Дмитриевна была одна.

– Слушай, что это с братом такое? Весь день мрачен, крутит усы, со мной ни слова…

Болотин усмехнулся.

– В карты продулся, вероятно.

– Нет-с, милостивый государь, не в карты-с… и попрошу вас, милсдарь, удалиться из дома, – раздался голос Юрия Дмитриевича, быстрыми, энергичными шагами вошедшего в комнату. – А вы, сударыня, постеснялись бы говорить «ты» всякому… всякому…

– Позвольте, что это значит? – растерялся Болотин.

– А то значит, что я не позволю вам заводить здесь… Сестра, уйди! – возвысил он голос, но Евгения Дмитриевна осталась неподвижна.

– Да объясните же…

– А, вам объяснить, – захлебнулся Занегин, – объяснить! Вы… подлец, милостивый государь, негодяй. Вон!

– Вы с ума сошли, – сказал Болотин, бледнея.

– А, с ума, с ума… Так вот же вам! – быстрым движением Юрий Дмитриевич подскочил к нему и, широко размахнувшись, с силой ударил по щеке.

– Что… что это… – бормотал растерянно Болотин, отступая назад и то поднимая руку к лицу, то опуская ее. – Вы…

Недоумевающе он обвел глазами комнату и встретился со взглядом Евгении Дмитриевны. Взгляд был тяжелый, упорный. Следя за ним, Болотин перевел глаза на фуражку, которую еще держал в руке, зачем-то ее надел и, быстро повернувшись, вышел из комнаты.

– Послушайте, послушайте, – услыхал он вслед голос Юрия Дмитриевича, – Болотин! Милостивый государь! Секундантов, вы можете прислать секундантов.

Не обертываясь, Болотин спустился с лестницы и вышел на улицу.

Пройдя переулка два, Болотин как будто успокоился. Обменялся несколькими веселыми фразами с встретившимся знакомым и даже улыбнулся, когда тот спросил:

– Что это у вас со щекой? Укусило?

– Да, укусило… Больно укусило.

– Я думаю. Ишь как покраснела.

Домой, однако, не пошел, а отправился в поле. О случившемся он не думал и с необыкновенным вниманием приглядывался к окружающему. До горизонта тянулись темно-бурые бесконечные поля, сливаясь со свинцовым, низко нависшим небом. Местами чернели купы деревьев; виднелся вдалеке белый фасад мельницы. Над оврагом с назойливым, неприятным криком