Оноре Бальзак - Комедианты неведомо для себя

— Что ж, посмотрим, — сказал моложавый мужчина; он отошел от друзей и поспешно направился в зал заседаний.

— Кто это? — спросил Газональ.

— Граф де Растиньяк, министр; от него зависит исход твоего дела.

— Министр! Вот уж не подумал бы!

— Да ведь он наш старый приятель. У него триста тысяч франков годового дохода, он пэр Франции, король пожаловал ему графский титул, он зять Нусингена; он — один из двух-трех государственных деятелей, рожденных Июльской революцией; но власть иногда тяготит его, и он рад посмеяться с нами...

— Как же, кузен, ты не сказал нам, что там, в своем захолустье, принадлежишь к оппозиции? — спросил Леон, взяв Газоналя под руку. — Неужели ты так глуп? Одним депутатом больше, одним депутатом меньше у правых или у левых — тебе-то ведь от этого ни тепло ни холодно...

— Мы — за тех... прежних...

— Оставьте их в покое, — сказал Бисиу с комизмом, достойным Монроза, — за них провидение; если ему будет угодно, оно вернет их без вас и наперекор им самим... Фабрикант должен быть фаталистом.

— Вот славно! Максим де Трай с Каналисом и Жиро! — воскликнул Леон.

— Скорее, друг мой Газональ! Обещанные актеры выходят на сцену! — возвестил Бисиу.

Трое приятелей направились к тем, кого издали узнал Леон де Лора. Эти люди шли с видом фланеров.

— Что вы тут прогуливаетесь? Уж не выставили ли вас? — спросил Бисиу, обращаясь к Жиро.

— Нет, мы вышли подышать чистым воздухом, пока заканчивается тайное голосование, — ответил тот.

— Скажите, как выпутался председатель кабинета?

— Он был великолепен! — сказал Каналис.

— Великолепен! — подхватил Жиро.

— Великолепен! — как эхо, повторил Максим де Трай.

— Вот как! Значит, все вы — правая, левая, центр — единодушны?

— Нет, у нас разные точки зрения, — пояснил Максим де Трай.

Он принадлежал к правительственной партии.

— Конечно, — смеясь, подтвердил Каналис, депутат, однажды уже бывший министром, но в то время заигрывавший с правыми.

— О, сейчас вы одержали блестящую победу, — сказал Максим Каналису, — ведь вы принудили министра подняться на трибуну!

— И врать не хуже любого шарлатана, — ответил Каналис.

— Хороша победа! — возразил прямодушный Жиро. — А что бы вы сделали на его месте?

— Я бы тоже лгал.

— Это не называется лгать, — возразил Максим де Трай, — это называется «прикрывать корону».

И он отвел Каналиса в сторону.

— Вот великий оратор! — сказал Леон, указывая Жиро на Каналиса.

— И да, и нет, — ответил член Государственного совета, — он пустозвон, фразер, у него больше блестящей декламации, чем подлинного красноречия; словом, это прекрасный инструмент, но музыка не получается; поэтому он не владеет и никогда не будет владеть вниманием палаты. Он считает себя нужным для Франции, но ему никогда не стать незаменимым человеком.

Каналис и Максим вернулись к беседовавшим как раз после того, как Жиро, депутат левого центра, высказал это суждение. Максим взял Жиро под руку и увел его довольно далеко, возможно, чтобы доверительно сообщить ему то же, что он сказал Каналису.

— Какой порядочный, достойный человек! — сказал Леон, указывая Каналису на Жиро.

— Это та честность, которая свергает правительства, — ответил Каналис.

— Как по-вашему, он хороший оратор?

— И да, и нет, — ответил Каналис, — он многословен, расплывчат; он мастерски обосновывает свои рассуждения, у него ясная логика, но великая логика — логика событий и дел выше его понимания: поэтому он не владеет и никогда не будет владеть вниманием палаты...

В ту минуту, когда Каналис выносил это суждение о Жиро, тот вместе с Максимом вернулся к беседовавшим; забыв, что с ними посторонний и что не известно, способен ли этот человек так же хранить тайну, как Леон и Бисиу, Жиро со значительным видом взял Каналиса за руку и заявил:

— Ну что ж, я согласен на то, что предлагает граф де Трай; я внесу запрос, но в очень резкой форме...

— Тогда палата будет на нашей стороне, — сказал Каналис, — ведь человек, столь влиятельный и столь красноречивый, как вы, всегда владеет ее вниманием. Я отвечу... и отвечу яростно, чтобы сокрушить вас.

— Вы можете вызвать смену кабинета, ибо в этом вопросе вы добьетесь от палаты всего, чего только захотите; и тогда вы окажетесь незаменимым человеком.

— Максим провел их обоих, — шепнул Леон своему кузену. — В интригах палаты этот молодчик чувствует себя как рыба в воде.

— Кто он такой? — спросил Газональ.

— В прошлом — мерзавец, имеющий ныне все шансы стать посланником, — ответил Бисиу.

— Жиро, — обратился Леон к члену Государственного совета, — прежде чем уйти домой, напомните Растиньяку, что он обещал мне поговорить с вами относительно тяжбы, которую вы будете разбирать послезавтра; эта тяжба касается моего кузена, здесь присутствующего; завтра утром я зайду к вам поговорить об этом.

И трое друзей, держась на некотором расстоянии от трех политических деятелей, проследовали за ними по направлению к залу заседаний.

— Взгляни-ка на этих двух людей, кузен, — шепнул Леон Газоналю, указывая на бывшего министра, пользовавшегося широкой известностью, и на вожака левого центра, — эти два оратора всегда владеют вниманием палаты; их остроумно прозвали министрами по ведомству оппозиции. Каждое их слово палата ловит, навострив уши, и они нередко пользуются этим, чтобы больно потеребить их.

— Уже четыре часа; пора вернуться на Берлинскую улицу, — напомнил Бисиу.

— Ну вот, кузен, ты только что видел сердце правительства; теперь мы должны показать тебе глистов, аскарид, солитера, республиканца, ибо нужно называть вещи своими именами, — сказал Леон Газоналю.

Как только трое друзей уселись все в ту же наемную карету, Газональ взглянул на своего кузена и на Бисиу; насмешка, сверкавшая в этом взгляде, предвещала поток желчного южного красноречия.

— Я и прежде не доверял этому развратному городу — Парижу, но с сегодняшнего утра я его презираю! Бедная и жалкая провинция — все же честная девушка, а столица — продажная женщина, алчная и лживая комедиантка, и я счастлив, что не оставил здесь ни клочка своей шерсти...

— День еще не кончился, — наставительно сказал Бисиу, подмигнув Леону.

— Не глупо ли жаловаться, заметил Леон, — на пресловутую продажность, если благодаря ей ты выиграешь свой процесс?.. Неужели ты считаешь себя более добродетельным, чем мы, и в меньшей мере комедиантом, менее алчным, менее склонным скользить по наклонной плоскости, менее тщеславным, чем все те, кем мы сегодня забавлялись, словно картонными паяцами?

— Попробуйте-ка меня поддеть...

— Бедняга! — сказал Леон, пожав плечами. — Не обещал ли ты уже Растиньяку использовать свое влияние на выборах?

— Да, потому что он единственный, кто смеялся над самим собой...

— Бедняга! — повторил Бисиу. — Вы бросаете вызов мне — мне, кто только и делает, что насмехается... Вы напоминаете мне моську, дразнящую тигра... Ах, если б вы только видели, как мы умеем потешаться над людьми... Да знаете ли вы, что мы можем свести с ума самого здравомыслящего человека?

В пылу спора Газональ и не заметил, как очутился в особняке Леона, обставленном с такой роскошью, что южанин онемел от изумления и перестал препираться. Лишь позднее он понял, что Бисиу уже успел сыграть с ним шутку.

В половине шестого, когда Леон де Лора одевался к вечеру в присутствии Газоналя, пораженного сложностью этих суетных приготовлений и робевшего перед исполненным важности камердинером, доложили о педикюрщике.

Публикола Массон, пятидесятилетний человек небольшого роста, лицом похожий на Марата, раскланялся с Газоналем и Бисиу, положил ящичек с инструментами на пол и уселся на низенький стул против Леона.

— Как дела? — спросил Леон, протягивая ему ногу, предварительно вымытую камердинером.

— Мне пришлось взять двух учеников, двух молодых людей, которые, изверившись в своей будущности, изменили хирургии ради науки ухода за телом; оба умирали с голоду, хотя и талантливы.

— О! Я спрашиваю не о мозольных делах; меня интересует, в каком положении ваши политические дела...

Массон метнул в сторону Газоналя взгляд, более красноречивый, чем любой вопрос.

— О, вы можете говорить свободно, это мой кузен и почти что ваш единомышленник: он считает себя легитимистом.

— Ах, так! Ну что ж, мы движемся! Мы шагаем вперед! Еще пять лет, и вся Европа будет нашей!.. Италия и Швейцария подвергаются энергичной обработке, и при первом же благоприятном случае мы готовы выступить. Здесь у нас пятьдесят тысяч вооруженных людей, не считая тех двухсот тысяч граждан, у которых нет ни гроша за душой...

— Постойте! — прервал его Леон. — А укрепления?

— Они слеплены из теста, их мигом проглотят, — ответил Массон. — Во-первых, мы не допустим, чтобы были пущены в ход пушки; а во-вторых, у нас есть небольшая машинка, более мощная, чем все укрепления в мире, машинка, изобретенная неким врачом, который ею излечил больше людей, чем все врачи, вместе взятые, доконали в те времена, когда она действовала вовсю.