Автобиографический рассказ - Габит Махмудович Мусрепов

понятно: ведь председатель Совнаркома республики Сакен Сейфуллин - один из осново положников современной казахской литературы, большой поэт, чьи стихи расходил ись по нашему степному краю, пожалуй, быстрее, чем подписанные им постановления. - Едем! - говорил Сабит, - Что тебе здесь сидеть? А в Оренбурге у нас - знаешь... И начинал рассказывать о своих знакомствах, встречах, о своих стихах. Его слова падали в благод атную почву. Я мысленно представлял себя там, в большом городе, среди студен тов. Я удивлял их своими рассказами об увиденном, своим знанием жизни... - Ты говоришь - едем? И я говорю - едем! - так однажды заявил я Сабиту. Остались позади юрты родного аула. В который раз... Я оборачивался в седле. Юрты исчезли из глаз. Мой конь, сообразив, что дорога предстоит не близ кая, что это не просто поездка в соседний аул, перестал упрямиться, заворачивать обратно и пошел веселее. Наконец добрались до Петропавловска, а там пришлось распрощаться с верным конем, который по крайней мере трижды уносил меня от гибели. Как сейчас помню: в Петропавловске ухожу с постоялого двора, а он смотрит мне вслед, словно понима я, что наша разлука навсегда. Конь у меня был рыжий, с белой звездочкой на лбу, а задняя нога в белом чулке. В Оренбурге Сабит с вокзала повел меня на квартиру Сейфуллина. Поэта -председателя окружало столько молодых поэтов, певцов, композиторов, что появ ление еще двоих не могло его удивить. Еще двое? Ну еще двое...

1Правительство республики в те годы находилось в Оренбурге .

Правда, самого Сакена мы почти не видели. Когда он возвращался из поездок в Оренбург, то с утра до поздней ночи бывал в Совнаркоме. Кроме того, он занимал и пост редактора в газете «Енбекши ка зах», единственной, выходившей на казахском языке. (Сейчас это - республиканская газета «Социалистик Казахстан».) Он все время уходил, но с нами оставались его стихи. В стихах и великолепный скакун, который соперни чает с ветром, и задумчивая домбра, котор ой известны самые сокровенные движения человеческой души, и огненный паровоз, который стремительно и неудер жимо проносится сквозь древнюю степь, пожирая пространство, - все эти образы становились револю ционными символами. Стихи мы читали в тесной каморке, в квартире Сейфуллина. Единственное окно выходило на веранду. Здесь было темновато, но это нас даже устраивало. Можно не очень следить за чистотой. Не обязательно подметать пол, не говоря уже о том, чтобы его мыть. Я был по натуре беспечен, и Сабита тоже не приходилось считать образцом порядка и организованности. По углам валялись махорочные окурки. Мы их не выметали сознательно. Когда по ночам у нас кончался «темеке», то до утра мы не беспокоились о куреве, подбирая «бычки». Тогда -то я и понял, что безала берность в иных случаях приносит неоспоримую пользу. На ночь мы вдвоем устраивались на односпальной железной кровати. Сетка была давно порвана, и мы накрыли кровать фанерными листами от ящиков из -под чая. Часто среди ночи раздавался грохот, сопровож даемы й приглушенными чертыханиями, - мы своими боками проверяли прочность пола. Хочешь не хочешь, приходилось подниматься и наскоро латать кровать. Сабит тут же засыпал снова, не обращая внимания на подозрительные шорохи и потрески -вания. Конечно, чего бы проще - заменить изломанную фанеру новой. Но Сабит полагал, что я должен этим заняться, а я думал, что он. Мы прожили в комнатке почти полгода, и все

это время сопровождалось однообразными ночными происшествиями. Сабит как одержимый писал стихи, и ни на что друг ое у него не оставалось ни желания, ни времени, ни сил. Он радовался каждой удачно найденной рифме и заставлял меня радоваться вместе с ним. А я посмат ривал на него из -за учебника и думал с опаской: к добру ли Сильвия Михайловна, славная женщина, пред сказывала мне писательскую будущность? Неужели и меня ждет это: ради какого -то одного олова мучиться так, словно тащишь огромный мешок и вот -вот сва лишься под его тяжестью... Но если бы не литературные упражнения Сабита, мне туго пришлось бы в ту оренбургску ю зиму, особенно в первое время. Сабит печатал свои стихи в газете, в журналах и получал за это гонорар. Он и меня убеждал -писать. Но я пока не мог решиться, и он стал приносить из редакции для перевода различные постановления, директивы, отчеты, которых и в те годы было много. Официальные документы порой переводились так приблизительно, таким оказененным языком, что люди на местах - а им эти материалы адресовались в первую очередь - вряд ли понимали, о чем вообще идет речь.

Должен признаться, что и я вне с посильный вклад в это дело. Но так или иначе, переводчику платили. Гонораров Сабита и моих заработков за непред намеренное искажение официальных материалов вполне бы хватило на безбедную жизнь. Но мы совершенно не умели расходовать деньги и потому подчас влачили жалкое полуголодное существование. На рабфак Сабит поступил годом раньше меня и сейчас учился на втором курсе, а я на подготови тельном. Но в середине зимы мы, с ним встретились на первом. Меня досрочно перевели за успехи. А у Сабита оставалось несколько «хвостов» (тогда -то я узнал впервые слово, хорошо известное студентам всех поколений), и его вернули назад. Он не очень огорчился. «Большевики не падают духом и не отступают перед трудностями», - сказал он мне и продолжал по - прежнему писать стихи. А весной, когда экзамены уже хватали нас за глотку, неожиданно собрался и уехал. Оставшись один, я уже не с той прилежностью сидел над учебниками и тетрадями. Я все чаще отвлекался от формул и

дат. Я мог понять, как это случается: уносишься в другой мир, в гущу каких -то событий, известных только тебе, и чуткие пугливые образы толпой обступают тебя. В такие минуты, оказывается, можно забыть про все на свете: про «хвосты», про то, что да сегодня не завтракал, а вчера не ужинал, про свидание, назначенное не воо бражаемой, а самой настоящей девушке... Перелистывая томик Пушкина, я неожиданно нашел подтверждение своим новым ощущениям: Мгновения бывают у поэта, Когда он высший обретет покой, И дар, огнем торжественным согретый, Воспрянет в суете мирской. Тогда в сти хи легко ложатся строки И проливаются струей живой , И дума вдохновенная глубоко Овладевает всей его душой. Сомнение, робость, неверие в собственные силы -вот что мешало вдохновенной думе глубоко овладеть моей душой.