Маленький содом - Георгий Стаматов

капитанши, детская для старших детей, комната для грудного ребенка и его кормилицы, гостиная, куда никто не смел входить без разрешения капитанши и где было развешано десятка два фотографических карточек капитана, снятого в различных чинах, мундирах и позах. На самой большой из них капитан был запечатлен рядом с «убитым им медведем»... которого крестьяне какой-то деревушки нашли мертвым в лесу. Но, как на ранних фотографиях, так и на самых позднейших, бородатым был снят капитан или безбородым, глаза его оставались неизменными — такими слащаво-кроткими, словно он видел перед собой командира полка или по крайней мере командира батареи. На круглом столике стояла серебряная ваза, наполненная визитными карточками, пригласительными билетами во дворец и котильонными сувенирами. На стене против двери красовались огромные — больше окон — портреты князя и княгини, украшенные цветами. Под ними висел офицерский аттестат капитана, в рамке.

Рядом с гостиной находился кабинет хозяина; здесь он решал тактические задачи, анализировал действия Наполеона, читал сказки и отдыхал после обеда. Одна из стен кабинета была сплошь увешана охотничьими ружьями, ножами, силками для ловли дичи. Капитан гордился этой своей коллекцией больше, чем орденом за храбрость.

   —  Война!.. На войну тебя гонят по приказу, на людях волей-неволей приходится быть храбрым, а на охоте ты один на один с медведем,— любил говаривать капитан, посматривая на свою фотографию.

Дальше были расположены столовая, коридор и кухня с закутком для вестового. К фруктовому саду примыкал двор с дощатым курятником, голубятней и конюшней, в которой стоял только фаэтон, а лошади содержались в полковой конюшне. По двору бегали три охотничьи собаки, ленивые, раскормленные; капитан неделями их не тревожил.

Все это напоминало маленькую усадьбу небогатого русского помещика, а сам владелец был отчасти похож на Собакевича (в отношении с подчиненными, разумеется), отчасти на Ноздрева, хотя по образованию едва ли пошел дальше гоголевского Петрушки,— в тридцать пять лет капитан мог читать только вслух.

Вот какое хозяйство ожидало Димо. Он ревностно взялся за свою новую работу: вставал в пять часов утра, чистил самовар, убирал кухню, кабинет, гостиную, подметал двор, кормил или резал птицу. В половине девятого утра подавал капитану чай, затем бежал на базар. В десять утра ставил на огонь чайник для барыни, которая к этому времени спускалась в кухню, а распорядившись насчет обеда, возвращалась в спальню и ругала кормилицу, требуя, чтобы она получше смотрела за младенцем; затем капитанша отправлялась к соседкам, чтобы узнать последние местные новости. В двенадцать часов Димо накрывал на стол, потом прислуживал за обедом.

Ел он сам или не ел, ни капитан, ни капитанша не интересовались и сразу же после обеда посылали его куда-нибудь. Так они поступали не по злобе: просто капитан считал, что солдату достаточно пяти минут для того, чтобы насытиться и даже переварить пищу, а капитанше и в голову не приходило, что человек может быть голоден, когда сама она наелась досыта. Мытье посуды в кухне отнимало у Димо часа два, кроме того надо было накормить собак, вычистить экипаж и ружья, после чего Димо до позднего вечера поступал в полное распоряжение капитанши: сбегай в аптеку, к жене такого-то поручика, к портнихе, к бабке Фоне и тому подобное. По вечерам капитанша почти всегда уходила в гости, а Димо убаюкивал старших детей, рассказывая им о деревенской жизни.

   —  Ты, Димо, боишься папы? — спрашивал семилетний сын капитана.

   —  Нет, Петр.

   —  Почему?

   —  Он хороший, никого не бьет.

   —  И я, когда стану офицером, не буду тебя бить, Димо,— лепетал ребенок, засыпая.

Заметив, что он уже перестал слушать и закрыл глазки, Димо с улыбкой отходил на цыпочках от кроватки и ложился на свой соломенный тюфяк, но каждые пять минут просыпался от малейшего шума; и так иной раз до трех часов ночи,— ведь ему надо было дождаться капитана, чтобы снять с него сапоги.

В свободное время, то есть когда у Димо не было работы или же когда кормилица стирала пеленки или уходила в баню вместе с хозяйкой, Димо доверяли грудного ребенка. И странное дело: на руках у этого человека, не получившего "никакого воспитания и образования, понятия не имевшего о том, как надо обращаться с детьми, девочка плакала реже, чем на руках у матери, и почти всегда улыбалась. Чего только не изобретал Димо, чтобы ее позабавить. Подражал собачьему лаю, притворялся плачущим, носил ее на плече, давал ей поиграть своими медяками, а если она все-таки куксилась, подогревал молоко и кормил ее.

Димо был спокоен только с виду. Капитан, правда, всегда улыбался и, проходя мимо, здоровался, а глаза его как бы говорили: «Видишь, Димо, какой я добрый? Столько раз прошел мимо и ни разу тебя не ударил». Но барыня... Барыня вела себя совсем по-другому. Димо боялся ее больше, чем капитана, стоял перед ней навытяжку, несколько раз даже невольно отдавал ей честь, вообще служил ей с таким усердием, словно старшим командиром батареи была она, а не ее муж. Капитанша посылала его в баню, отказывала ему в увольнительной и часами разъясняла дисциплинарный устав: жена офицера — офицерша, значит она начальник, и в ее присутствии солдат не имеет права курить, сидеть, смеяться без разрешения. А капитан, всему на свете предпочитавший охоту, даже не замечал, что жена подрывает его авторитет. Сколько раз, бывало, прикажет он Димо привести коня или вызвать фельдфебеля — и вдруг видит немного погодя, что вестовой возвращается с узлом в руках: ходил куда-то по приказу капитанши. Нигде не было Димо покоя от воинственной барыни, которая нередко и самого капитана превращала в вестового. Она предъявляла к Димо такие требования, словно он кончил высшие курсы домоводства, и вечно твердила, что посуда в кухне стоит немытая, неприбранная, что самовар не блестит, дощатый пол зарос грязью, а тушеное мясо пригорело. Ворчала также, что двор подметен кое-как, розы не цветут, а в гостиной пахнет казармами, с тех пор как ее убирает Димо. Кроме того, он словно околдовал младшую девочку,— если подержит ее на руках, она потом никак не может заснуть. А заметив однажды вошь на его одежде, барыня выгнала его из дома.

   —  Вон отсюда! Вон, свинья, мерзавец, марш в казармы!— кричала она так грозно, что ей позавидовал бы и сам командир полка.

Само собой разумеется, что в тот же день Димо вернули обратно: офицер без вестового как без рук.

Но теперь барыня заходила на кухню всякий раз, как испытывала потребность излить на кого-нибудь