Ясунари Кавабата - Тысячекрылый журавль

«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования» – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов.

Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверно, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать.

Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.

Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…

Казалось, эти волну исходят даже от этих чашек, красной и черной.

Разве могла понять это Фумико?

Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.

В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.

Наверно, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.

Глядя на ее обветренные полные губы, Кикудзи чувствовал, как мучительно тянет его к этой девушке.

Фумико нежная… Наверно, нужно сделать нечто ужасное, чтобы она вдруг оказала сопротивление.

Боясь наделать каких-нибудь глупостей, Кикудзи поспешил нарушить молчание:

– Ваша мама была такой чувствительной, нежной, потому и не выдержала. А я, как мне теперь кажется, порой бывал с ней жесток. Меня ведь тоже все время мучила совесть, и я говорил ей о своих переживаниях, наверно, слишком открыто, грубо. Я ведь малодушный человек и трус к тому же…

– Да нет, все дело в ней самой. Она сама изводила себя. И раньше, с вашим отцом, и сейчас, с вами… Тяжело ей было, она ведь не такая… ей не свойственно…

Фумико запнулась и покраснела, стесняясь, видно, развивать эту тему. Теперь румянец, заливавший ее щеки, был более ярким.

– Но когда мама умерла, – продолжала она, – буквально на следующий день я вдруг увидела ее совсем в ином свете. И стала думать о ней как о прекрасном человеке. Впрочем, она действительно становилась все прекраснее и прекраснее.

– Наверно, это всегда так, когда дело касается умершего.

– Я все думаю… Может быть, мама умерла, потому что не могла вынести собственных поступков, а еще…

– Нет, это не так!

– А еще оттого, что не могла себя пересилить. Она просто с ума сходила от…

Глаза Фумико наполнились слезами. Наверно, она хотела сказать: «от любви к вам».

– Умершие таковы, какими делает их наше сердце. Будем бережно обращаться с их памятью, – сказал Кикудзи.

– Но все же как рано все умерли!

Фумико, кажется, поняла, что Кикудзи имеет в виду и ее мать и своих родителей.

– И вы и я остались одни, – добавил Кикудзи. И вдруг подумал, что не будь у госпожи Оота дочери, ему бы сейчас, наверно, все казалось гораздо более мрачным – ведь в его отношениях с госпожой Оота было нечто противоестественное.

– Оказывается, вы, Фумико-сан, не только ко мне добры. Вы и к моему отцу проявляли большую доброту. Я знаю, ваша мама мне рассказывала…

Кикудзи наконец сказал то, что давно вертелось у него на языке. Кажется, его голос прозвучал спокойно и без тени фальши. Должно быть, настало время, когда он мог говорить о таких вещах. Мог откровенно сказать о связи своего отца с матерью Фумико.

Но Фумико вдруг низко поклонилась ему, коснувшись ладонями татами.

– Простите меня! Мне было так жалко маму, так жалко!.. Она и тогда была на грани отчаяния…

Фумико проговорила это быстро и застыла в поклоне. Потом заплакала, ее плечи бессильно поникли.

Кикудзи пришел неожиданно. Фумико была без чулок и все время сидела в неудобной позе, слишком сильно поджав ноги, словно хотела спрятать от него босые ступни. Она буквально сжалась в комочек и от этого казалась совсем несчастной.

Сейчас, когда она ему поклонилась и застыла, ее волосы слегка касались татами, и на их фоне ярко выделялась красная цилиндрическая чашка.

Наконец Фумико поднялась и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, вышла из комнаты.

Она довольно долго не возвращалась.

Кикудзи громко сказал:

– Фумико-сан, разрешите откланяться.

Когда он вышел в переднюю, Фумико появилась с каким-то свертком.

– Вот, возьмите, пожалуйста. Только уж не знаю, удобно ли будет нести.

– Простите, что это?

– Сино.

Кикудзи очень удивился: когда же она успела вынуть цветы, вылить воду, вытереть кувшин, положить его в футляр и завернуть в фуросики!

– Как-то неудобно. В нем же цветы стояли. Может быть, в другой раз?

– Нет, пожалуйста, возьмите сегодня.

Кикудзи подумал, что ей стало очень тяжело оставаться с ним, потому она так быстро и упаковала сино.

– Хорошо, я возьму. Благодарю вас.

– Конечно, я должна была бы сама отнести кувшин к вам, но я не могу войти в ваш дом.

– Почему?

Фумико не ответила.

– Что ж, до свидания, – сказал Кикудзи уже на пороге.

– Большое вам спасибо, что навестили меня. И… женитесь поскорее, не думайте о моей маме…

– Ну зачем вы об этом!

Кикудзи, уже за дверью, обернулся, но Фумико не подняла склоненной в поклоне головы.

3

В сино, полученный от Фумико в подарок, Кикудзи поставил цветы – белые розы и гвоздики бледных тонов.

У Кикудзи появилось такое чувство, словно он полюбил госпожу Оота только сейчас, после ее смерти.

И еще ему казалось, что, не будь Фумико, ее дочери, он бы не догадался о своей любви.

В воскресенье Кикудзи позвонил Фумико.

– Вы по-прежнему одна?

– Да. Правда, сейчас мне уже становится немного тоскливо.

– А ведь нехорошо все время быть одной…

– Да, я понимаю…

– Наверно, очень тихо там у вас… Я даже по телефону слышу тишину вашего дома.

Фумико едва слышно рассмеялась.

– Почему бы вам не попросить какую-нибудь подругу пожить с вами?

– Это было бы, конечно, хорошо. Но, знаете, мне кажется, если здесь появится посторонний человек, все сразу станет известно про маму.

Кикудзи не нашелся, что ответить.

– Вы хоть на улицу-то выходите? Или не можете дом оставить?

– Почему же не могу? Запираю и ухожу.

– В таком случае, зашли бы как-нибудь ко мне.

– Спасибо, как-нибудь зайду.

– Как ваше здоровье?

– Ничего, похудела немного.

– А спите как?

– Плохо, можно сказать, совсем не сплю.

– Вот уж это никуда не годится!

– Не знаю, может быть, я скоро улажу все дела с домом и сниму комнату у подруги.

– Что значит «улажу»?

– А я продаю дом…

– Ваш дом?

– Да.

– Решили продать?

– Да… А вы считаете, что лучше не продавать?

– Как вам сказать… во всяком случае, я тоже подумываю, не продать ли и мне свой.

Фумико молчала.

– Впрочем, какой смысл обсуждать по телефону такие сложные вопросы. Зашли бы ко мне… Я дома, сегодня ведь воскресенье.

– Да. Воскресенье…

– Знаете, в кувшине, который вы мне подарили, уже стоят цветы, садовые, на европейский манер. Но если вы придете, я использую его по прямому назначению – как мидзусаси…

– Устроите чайную церемонию?

– Ну, не настоящую… Просто жалко не использовать такое сино хоть раз как положено. Ведь настоящая красота чайной посуды проявляется только в сочетании с другой посудой для чайной церемонии.

– И все же сегодня я не смогу прийти. Очень уж плохо выгляжу, гораздо хуже, чем в тот раз, когда вы у меня были.

– Да ерунда все это! Ведь никаких гостей у меня не будет…

– Все равно…

– Значит, не придете?

– Нет… До свидания!

– Всего хорошего. Ой, кажется, ко мне тут кто-то пришел… Ну, пока!

Пришла Тикако Куримото.

Кикудзи весь сжался – неужели Тикако слышала его телефонный разговор?

– Погода-то, погода какая великолепная! Вот я и выбралась из дому, решила навестить вас… А то все дожди да дожди, просто сил нет…

Тикако уселась и, разумеется, сейчас же заметила сино.

– С вашего позволения, Кикудзи-сан, я бы хотела немного побыть в чайном павильоне. У меня теперь есть свободное время, ведь лето уже, уроков мало, вот и зашла…

Тикако пододвинула к Кикудзи подарок – коробку печенья и веер.

– Наверно, в чайном павильоне опять пахнет плесенью.

– Наверно…

– Вижу, у вас сино Оота-сан. Позвольте полюбоваться, – произнесла Тикако равнодушным тоном и, не вставая с места, пододвинулась поближе к кувшину.

Крепко упершись ладонями о татами, Тикако наклонилась над ним. Ее плечи, костистые, по-мужски широкие, приподнялись, голова опустилась, и Кикудзи показалось, что она вот-вот прыснет на цветы губительным ядом.

– Изволили купить?

– Нет, получил в подарок.

– Такую вещь?! Подарок, конечно, вам сделали роскошный, слов нет. Все понятно – на память, значит.