Мор Йокаи - Венгерский набоб

– А между тем одно лишь слово, одно понятие – и всем спасеньям и колебаниям конец. Слово это: хотеть. Если хотеть жить, хотеть сберечь из древнего национального своеобычия все, что в нем благородного, прекрасного и плодотворного, захотеть, каждый в меру способностей, честно потрудиться на избранном поприще, любя, ценя наше, венгерское, но умея извлечь из него, развить нас, венгров, возвышающее и, наоборот, не хотеть обезьянничать за другими из тщеславия, – лишь то перенимать, от чего, как при дыхании, кровь наша вновь станет алой; будем если ездить за границу с целью умом своим родине послужить, а не иностранцам глупостью, – не найдется тогда таких природных или моральных сил, которые бы нас расплавили, растопили, растворили. Лед растает, но кристалл скажет: «Я цел!» – и засверкает всеми гранями на солнце. Народы воочию увидят, что мы жизнестойки, и уважать будут наши стремления. И преобразятся наши поля, торговля оживит реки и сушу, язык венгерский досягнет до самых салонов, модным станет, национальные чувства пробудятся в больших городах, а в Пеште,[102] в столице, вся гордость и духовная мощь нации сосредоточится. Будет и у нас Академия наук, будет все: литературные общества, национальный венгерский театр. И всего этого надо только пожелать!

– Прекрасно. И кто же будет первоапостолом всех этих священных пожеланий? Ведь кому-то надо начать, пример подать, святой национальный дух не снизойдет сразу на несколько миллионов.

– Кто? A capite foetet piscis,[103] – те, у кого больше всего заслуг в прошлом, пороков в настоящем и долгов перед будущим: венгерские аристократы.

– Жаль, что я хохотать во все горло не умею, – сказал Рудольф, – очень уж повод подходящий. Да где же они, эти венгерские аристократы?

– В большинстве за границей; но ты, надеюсь, не станешь отрицать, что если прах отчизны они отряхнули с ног, то сердец своих не прозакладывали?

Рудольф чуть заметно улыбнулся.

– Ты что же, миссионер? Хочешь отступников патриотов опять в лоно истинной веры вернуть и объезжаешь мир, сзывая их домой?

– Я не считаю обращение их таким уж невозможным.

– Счастливец, сколько же тебе лет?

– Двадцать исполнилось.

– Ну, так завтра ты постареешь сразу на десять. Сходимте завтра в клуб «Юных титанов». Доступ в достойное сие собрание открыт только людям знатным либо денежным – либо очень уж эксцентричным. Там найдете вы всех обитающих здесь юных представителей венгерского высшего общества. Вот тогда я и спрошу тебя: «Желаешь ли ты и веришь ли в возможность взять их с собой?»

– А, чего мудрить! Королевская грамота с вызовом на сословное собрание – и сами все домой слетятся.

Последним замечанием ободрил своих товарищей Миклош, который трудился во время этого спора над лежавшей перед храмом разбитой колонной с эмблематической надписью: «Кто вновь воздвигнет меня?» – силясь ее поднять. Перевернув наконец меньшую часть, утвердил ее прочно на земле, а на это основание водрузил большую с эмблемой, опровергнув тем самым глубокомысленный вопрос.

– Так, значит, завтра – в клубе «Юных титанов».

IV. Юные титаны

Есть на северной стороне Монмартрского бульвара здание, ныне жокейский клуб, которое и тогда, в 1822 году, служило излюбленным местом встреч элегантной молодежи (словосочетание, могущее показаться плеоназмом: элегантный человек всегда ведь старается выглядеть моложаво).

Здесь свершались все события, обычно занимающие свет: затевались бега или steeplechase,[104] давались банкеты в честь артистических знаменитостей. Отсюда направлялось превозносившее или разносившее спектакли общественное мнение: что освистать, кому рукоплескать. Тут решалось, на какие цветы будет мода в следующую карнавальную неделю. В прошлом году преимущественным правом некоторое время пользовалась гортензия, но под конец ее вытеснили флердоранж и гелиотроп. В нынешнем же оба изгнаны в комнаты для прислуги, вкусы поделились между геранью и миртом, и неизвестно пока, которая победит. Но куда насущней вопрос, достанет ли мужества у директора «Королевской музыкальной академии» (столь пышно тогда именовалась Опера) поручить заглавную партию в «Зельмире», последнем творении Россини, Каталани,[105] которой юные титаны покровительствовали, потому что она только приехала и еще молодая, – осмелится ли он пренебречь мадам Мэнвилль,[106] выступающей уже давно и вдобавок замужней; хуже того, вышедшей за актера и, что уж всего пошлей, счастливой с ним?… Во всех залах – в бильярдной, за карточными столами – закипали горячие споры; всех занимало одно, и ни самый искусный карамболь, ни даже победоносный кварт-мажор в пикете не могли сколько-нибудь надолго овладеть вниманием.

Излюбленная комната светской молодежи, где собирается самый цвет ее, créme du créme,[107] – балконная. Стены там украшены роскошной мраморной лепкой, потолок – художественной росписью кисти самого Лебрена.[108]

На балконе как раз столпилось пятеро-шестеро молодых людей. Наблюдая оттуда прохожий люд, простой и не простой, они, благо предмет благодарный, предаются тому увлекательному занятию, которое именуется по-французски «medisance», а по-нашему – злословием.

Среди них – общий друг и знакомый маркиз Дебри, первейший парижский bonhomme[109] и обаятельнейший сплетник, почитающий своим долгом во всех тонкостях знать тайны будуаров, закулисные театральные интриги, преподнося их в бесчисленных, то дух захватывающих, то забавных вариациях. Стоит ему только глянуть на кого-нибудь пристальней, и тот может быть уверен: маркизу про него известно кое-что. При всем том человек он милейший, ибо в лицо никогда никого не оскорбил, а что уж за спиной говорится, на это в цивилизованном обществе обижаться не принято.

Взрывы смеха свидетельствуют, что маркиз излагает окружающим очередной свой занимательный рассказ. То понизит голос почти до шепота, и тогда головы приблизятся к нему, сдвинутся в тесный кружок, то возвысит весело, и все откинутся опять, валясь со смеху, в разные стороны.

Маркиз – мужчина тучный, грузный, нельзя и ожидать от него особого проворства, легкости в движениях. И, однако, истории свои умеет он сопроводить такой лукавой мимикой, такой живой жестикуляцией! Без них потеряли бы они всякий интерес, и кто пытается потом их воспроизвести, терпит обычно полнейшее фиаско.

В балконную прибываем мы с графом Рудольфом и его друзьями в тот самый момент, когда история близка уже к кульминации. Знакомый со всеми Рудольф представляет своих товарищей, и после краткого обмена приветствиями рассказ продолжается.

– Но и после всех неудач и провалов Сен-Мишель наш не унывает. Не подвинув дела даже настолько, чтобы на глаза попасться малютке Петипа, хотя оно, впрочем, немного и сулит: куда уж нам с ним, этаким Адонисам (о, эта удобная форма злоречия: «нам с ним»!), – наследства же лишась еще до рождения, а на жалованье и на миртовый букетик не очень раскошелишься, – но кое в чем богом отнюдь не обиженный, здесь-то есть у него кое-что, на голову нянька его не уронила, – какой же он ход, как вы думаете, все-таки измыслил, дабы возле козочки своей резвоногой очутиться, ежечасно с нею беседовать, денно и нощно, так сказать, быть при ней?

– Ого! Не много ли захотел? – вскричал при слове «нощно» князь Иван – рослый, с военной выправкой господин: тот самый вельможа из северной державы, о котором заходила уже однажды речь.

– Ну?… Сто луидоров тому, кто отгадает!

– Бери себе и говори! – отозвался лорд Бэрлингтон, эксцентричный молодой англичанин, который спиной к остальной компании верхом сидел на стуле, вытянув свои длинные до неправдоподобия ноги.

– Его лордство получше моих остроты отпускает, – рассмеялся маркиз. – Знает, что сотнями золотые у меня не водятся! Так вот, милый наш Сен-Мишель… лакеем нанялся к красотке-балерине.

– Ох! Ах! – раздались восклицания.

– Дуплетом ударил, значит, – констатировал лорд, сидя задом наперед. – Теперь и служаночками может поживиться.

– Fi donc! – возвысил кто-то и без того пронзительный, тонкий голос: граф Везекери из венгерских светских львов, долговязый юнец с детски пухлым лицом, который стоял, прислонясь с безвольным изяществом к балюстраде и руки свесив за нее. – Fi donc, перестаньте, вы просто фраппируете[110] меня. Что за скабрезности в нашем кругу!

– Нюхательной соли нет ли у кого? Графу, кажется, дурно! – воскликнул Дебри с иронией.

– Дальше, дальше, продолжайте, – поторопили другие.

– Так молодец-то лакеем стал у Петипа? – рассмеялся князь Иван. – Вот кто мне, значит, дверцу намедни отворял, когда я из кареты выходил, а я еще рубль сунул ему!

– И кто чаем залил мне весь редингот, – вставил лорд, – а я ему за это пощечину влепил.