Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Варненас слушал его, насупившись, а когда Васарис умолк, и вовсе помрачнел.

— Знаешь, Людас, — начал Варненас тоном, не обещавшим ничего хорошего, — не нравишься ты мне со всеми твоими увертками. Дело это, братец, настолько важное и так явно не терпит компромиссов, что ты должен тотчас же решиться, не считаясь ни с обществом, ни со знакомыми, ни с родителями, словом, ни с какими препятствиями морального или материального порядка. Как ты сам можешь мириться с такой мерзкой двойственностью или, скорей, с таким лицемерием?

Но Васарис совершенно спокойно выслушал слова Варненаса и даже улыбнулся.

— Я и ждал от тебя таких упреков и не только от тебя, но от каждого, с кем бы так разоткровенничался, как с тобою. И ты, и многие другие, знающие о моих внутренних противоречиях и борьбе — все вы хотите сделать из меня литературного героя, да еще в классическом стиле. Подумать только: посвящение, клятва у алтаря, человеческие страсти; чувство долга и личное счастье; благородный поступок и материнские слезы. Герой обязан быть твердым как сталь, — погибнуть или убить, но исполнить свой долг. Герои классической литературы, конечно, так бы и поступили, но я, видишь ли, не герой, а обыкновенный заурядный человек, с будничными делами и чувствительным сердцем. Если хочешь — осуждай.

— Я не осуждаю, но другие осудят и уж, конечно, сочтут тебя слабовольным.

Васарис, видимо, стал нервничать и, неожиданно ударив палкой по гравию, воскликнул:

— А плевать мне на силу воли! Сперва надо знать, что под этим подразумевается! Бессердечных эгоистов, ограниченных упрямцев, тупых святош и жестоких деспотов часто с восхищением называют героями, людьми сильной воли. Подобные герои ни перед чем не останавливаются в достижении своей цели и не раз заливали мир слезами и кровью. Мой же идеал — гуманность.

— Не буду с тобой спорить, потому что ты начал горячиться. Согласен, что у сердца своя правда, своя мораль и логика. Ты живешь сердцем и глух к доводам рассудка. Одно, брат, тебе посоветую: если ты формально останешься ксендзом, то веди себя так, как это пристало ксендзу, или хоть не делай того, что умаляет достоинство сана. А в вопросах совести разбирается один господь. De internis nemo judex, nisi deus[177]. Я, кажется, правильно сказал?

— Ad evitandum scandalum?[178] Конечно, я и сам это отлично понимаю. Пусть только помнят это все, кто стоит на виду, все, кто носит сутану. За меня им краснеть не придется.

— Однако стало моросить, пойдем домой. Где ты остановился?

— У Индрулиса. Знаешь, помощник присяжного поверенного?

— Знаю. Мы с ним встречаемся, но редко. Разные у нас специальности.

Если есть время, зайди, посмотришь, как я устроился.

— Ладно. Что Индрулис, твой близкий приятель?

— Мы дружили в гимназии. Потом встречались за границей. Теперь не знаю, может быть, и подружимся.

— Сомневаюсь.

— Почему?

Тяжелый он человек. Мелочный, придирчивый и неискренний.

— Он и раньше был таким. Беда небольшая, не понравится — уйду. Кстати, он собирается жениться. Ты знаешь его невесту?

— Какую невесту?

— Индрулис говорил мне, что у него есть невеста. Кажется, американка.

Варненас засмеялся.

— Ну, это он напрасно похвастался. Есть у нас такая заморская птичка Гражулите, за которой все кавалеры увиваются. Но она такая же невеста Индрулиса, как и моя.

— Ого, догадываюсь, что эта красавица и впрямь сокровище, если даже ученые люди соперничают из-за нее. Познакомь меня с ней. Индрулис все равно собирается познакомить, — попросил Васарис.

— Не зарься на нее! — шутливо предупредил Варненас. — Индрулис ревнив, как настоящий жених.

— Меня он может не опасаться. Я не забуду твоих предостережений и от женщин буду держаться подальше.

— Не зарекайся, — смеялся Варненас, — девушка в самом деле замечательная. Красивая, образованная, богатая, самостоятельная и смелая.

— Терпеть не могу мужеподобных женщин, — замахал руками Васарис.

— Она вовсе не мужеподобная, просто современная в лучшем смысле этого слова.

Хорошее настроение вернулось к Васарису.

— Курит? — поддразнил он товарища.

— Не замечал.

— Пьет?

— Умеренно и не водку.

— Флиртует?

— В шутку — да. Например, со мной.

— Играет в гольф или теннис?

— Нет, только на рояле.

— Сентиментально и по старинке?

— Виртуозно.

— Нянчится с кошечкой или с собачкой?

— Нет. Васарис, я тебя не узнаю. Откуда такая ирония?

— Ты заинтриговал меня своей красоткой — вот и все.

— Не смейся! Увидишь — убедишься сам.

Так, перешучиваясь, они дошли до улицы Ожешко и поднялись на второй этаж одного из домов, где была квартира Индрулиса. Хозяин оказался дома, и все трое, расположившись в его кабинете, курили и беседовали. Потом перешли в комнату Васариса поглядеть, как он устроился. Варненас пересмотрел книги и, увидав на столе порядочный ворох рукописей, сказал:

— Сразу видно, что тут живет писатель. Едва успел въехать, а рукописи уж на столе! Ну, угости хоть чем-нибудь поэтическим из этого вороха, раз у тебя нет другого угощения.

— Здесь все старое, нового ничего нет, — отговаривался Васарис, пряча рукописи в стол.

— Ну, хоть открой мне, как историку литературы, что готовишь к печати? Что пишешь нового?

— Готовлю сборник стихов. Есть еще драма, вернее, даже две. Над ними я пока, работаю.

Варненас хлопнул в ладоши, слоено что-то придумал:

— Нет, братец, ты так не отделаешься! Раз уж ты приехал в Литву, то должен выступить перед публикой. Знаешь что, хозяин, — обратился он к Индрулису, — пригласи-ка добрых приятелей, и устроим литературно-музыкальный вечер. Я уже заинтересовал Васариса пианисткой, а ты ее заинтересуй поэтом, и мы послушаем замечательные произведения.

— Гм… Что же, это можно… — без большого энтузиазма ответил Индрулис, пощипывая усики. — Только у меня, видишь ли, сейчас тесновато. Здесь вот кровать стоит, и ни одной свободной комнаты.

— Хорошо, соберемся тогда у меня, — решил Варненас. — Я и пианино возьму напрокат ради этого случая. Итак, в будущую субботу. Условились? Ну и отлично. До свидания!

Варненас попрощался и, слегка сутулясь, широкими шагами направился домой.

Людас Васарис не любил публичных чтений, но на этот раз охотно согласился. Ему и самому хотелось почитать отрывки из своей новой драмы нескольким знатокам и посмотреть, как ее примут. Поэтому приглашение Варненаса пришлось как нельзя более кстати.

Вечером он раскрыл свою драму и стал отбирать сцены, которые наметил для чтения. Нужно было кое-что дополнить, кое-что переделать, и Васарис работал до поздней ночи. Хотя Варненас и пошутил, говоря, что он заинтересовался американкой, но это и вправду было так. Работая, он ловил себя на мысли, что хочет показаться в лучшем свете, особенно перед незнакомой пианисткой.

В его воображении уже рисовался ее неясный образ. Ни к одной блондинке он еще не испытывал большой симпатии, но ему почему-то казалось, что эта музыкантша — блондинка или, может быть, волосы у нее выкрашены в золотистый цвет. Брови у нее, должно быть, черные, конечно, она высокая, с продолговатым лицом, а когда улыбается, — увы, слева во рту поблескивает золотой зуб. Вероятно, играя на рояле, она иногда низко склоняется к клавиатуре, и ее светлые волосы падают на лоб. Окончив игру, садится в кресло, закидывает ногу на ногу и закуривает папиросу. Сама она, должно быть, худая, плоскогрудая, но ноги, по словам Индрулиса, у нее точеные.

Именно такой рисовало его капризное воображение образ американки. Васарис даже не мог сказать, что ему очень понравилась бы такая девушка, но именно на такую он хотел произвести впечатление, а потом больше не обращать на нее внимания.

Васарис и на другой и на третий день возился со своей драмой. Его еще не утвердили директором, и времени было достаточно. Но в среду ему позвонил профессор Мяшкенас и передал, что епископ желает его видеть и будет ждать в четверг, в таком-то часу.

Вернувшись из-за границы, Васарис еще ни разу не был у епископа. Следовало хотя бы из вежливости посетить его преосвященство, но Васарис отлынивал от этого визита и оттягивал его со дня на день. Теперь больше тянуть было нельзя. Особенно боялся Васарис, что епископ, во-первых, обяжет его носить сутану, а, во-вторых, прикрепит к какому-нибудь костелу, заставит каждый день служить обедню, принимать исповеди, а чего доброго — еще и читать проповеди. И тому, и другому Васарис решил сопротивляться до последнего.

В назначенный час, несколько взволнованный, Васарис уже сидел в приемной епископа. Он пришел в светском платье, рискуя с первого же взгляда произвести дурное впечатление. Но им руководил хитрый расчет: если епископ ничего не скажет, то он смело и, так сказать, легально сможет и впредь ходить так.