Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Злоключениям их пришел конец. Теперь до самого рассвета депутация ехала без всяких происшествий: от деревни к деревне, от хутора к хутору; только изредка дорога становилась малозаметной. Но теперь уж это было не страшно: стоило только разбудить старого Марци, и он всякий раз безошибочно указывал единственно правильный путь.

— Держите прямиком на маленькую звездочку, сбоку от Наседки с цыплятами *.

Среди сверкающих небесных светил пастух чувствовал себя уверенно, как дома. Земля казалась ему всюду одинаковой и потому незнакомой, а небо — будто открытое взору, вечно неизменное и потому знакомое синее поле.

На нем-то дядя Марци и проложил депутации путь от Пешта до самого славного Кечкемета. И был этот путь такой прямой и ясный, что порой старому пастуху даже казалось, будто пыль клубится на его небесной дороге.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Одураченный город

Пинтё расставил на площади заряженные мортиры; кое-где готовили огромные транспаранты с надписями: «Добро пожаловать!» «Виват!» и т. п. Известный своим умением красиво говорить Пал Фекете как раз зубрил у себя на пчельнике речь, которая начиналась словами: «Кому не довелось слышать о славном, мудром, всеми почитаемом Сенеке?» (Разумеется, все уже слышали о нем, так как почтеннейший Пал Фекете постоянно жил за счет изречений этого почтенного и мудрого мужа — или за счет изречений, которые ему приписывал.) Бюрю и его музыканты уже канифолили свои смычки. Словом, шли грандиозные приготовления. Чего доброго, и в колокола ударили бы, если бы господин Поросноки еще под Цегледом не догадался посадить на лошадь проворного табунщика Пали и послать его с предупреждением в Кечкемет, чтобы там не вздумали затевать каких-нибудь торжеств, так как радоваться нечему. Гонец Поросноки поверг горожан в уныние; хмуро, с кислыми физиономиями взирали кечкеметцы под вечер из окон и из-за заборов на вступление в город своей незадачливой депутации. Не было слышно ни одного, даже самого слабого возгласа «ура», только собаки с лаем бежали вслед за подводами. Может быть, так оно и лучше: зачем дразнить, раздувать обиду, которая и без того достаточно велика!

В тот же вечер город облетело известие о том, как Надькёрёшцам удалось оставить Кечкемет с носом, а вернее, как Кечкемет сам себя наказал, получив от султана — явно в насмешку — в обмен на свои многочисленные дорогие дары и сокровища какой-то жалкий кафтанишко. (Чтоб султан подавился им!) Вот уж поистине, стыд и позор! Как только не совестно было делегации возвращаться домой с этим кафтаном?!

На другой день перед городской ратушей собрались толпы народа: наиболее уважаемые граждане города поднялись в зал, чтобы из собственных уст членов депутации услышать отчет о результатах поездки. Таков уж был старинный обычай в городе. Народ попроще толкался снаружи, женщины визжали, разбитные парни шныряли повсюду и фальшивыми голосами подбирали мелодию для стишка, который в этот момент, неизвестно кем придуманный, был на устах всей толпы:

Кечкемет от счастья пьян —С султанских плеч на нем кафтан…

А тут еще проезжавшие через город надькёрёшские возчики подлили масла в огонь. Подстегнув лошадей, они с издевкой бросили в толпу:

— Ну как, не жарко в кафтанишке-то? А?

Что говорить, именитым мужам города, собравшимся наверху, в ратуше, было, пожалуй, и вправду жарко!

Мрачно сидели они в своих креслах; некоторые, как, например, господин Инокаи, уже смирились со своим поражением. Но с красивого смуглого лица городского головы все еще не сходило выражение отваги и упорства.

Путевые впечатления красочно расписал в своей искусно составленной речи Поросноки. Он начал ее с упоминания о боге (который так часто навещает Кечкемет, что его вполне можно было бы считать местным жителем): «Не без божьего промысла зародился в наших головах план, который должен был навсегда избавить город от дани и поборов. Нами руководили вера и добрые намерения (господь бог и тому свидетель!), и не наша вина, что план сорвался. Оно конечно, расходы понесены огромные, но ведь мы думали — кто смел, тот и съел!»

Вначале все слушали тихо, и складная речь Поросноки, казалось, могла бы спасти магистрат, если бы во время изложения подробностей, с великим пафосом расписанных оратором («…и вот в среду мы предстали перед его величеством турецким султаном, который восседал в своем великолепном царском облачении…»), — если бы в этот момент его не прервал Гашпар Пермете, громко воскликнув:

— А была ли у него во рту трубка?

Собравшиеся заулыбались, и грубые шутки посыпались одна за другой.

Авторитет делегации быстро таял. Ведь достаточно одной единственной искры, чтобы солома вспыхнула.

— Какую тьму добра-то ухлопали!

— Понашили красных платьев для каких-то шлюх! Чиновные сводники!

— Повезли султану кнут с рукояткой из драгоценных камней, золотую секиру! Вот на что ухнули денежки!

— Посмешище из нас сделали! Я только что с улицы, слышал, как надькёрёпщы орали на ярмарочной площади: «Ну как не жарко в кафтанишке-то?» Такой позор на наш город!

— Что вы на это ответите, господа сенаторы?!

А верзила Йожеф Беркеши вскочил с места и, выкатив глаза и угрожающе размахивая кулаками, заревел зычным голосом!

— Уходите в отставку! Прочь от зеленого стола! Подобно урагану, вырывающему с корнем деревья, под сводами зала эхом прокатилось стоустое зловещее: «Уходите в отставку» разгневанные горожане все теснее обступали зеленый стол. Михай Лештяк отшвырнул от себя стул отцепил со своего жилета печать города и вместе с цепочкой бросил ее на стол, Пролетев по столу она сорвалась и со звоном стукнулась об пол и откатилась в самый дальний угол зала.

— Вот она, пожалуйста! — И он поспешил к двери. Но Балаж Путноки преградил ему дорогу.

— Не тут-то было, молодчик! Ни с места! Перед богом и людьми я обвиняю тебя в том, что ты стакнулся с врагами города, предал в руки Чуды столпов нашей святой церкви. Ты арестован!

— По чьему приказу? — гордым и холодным тоном спросил Лештяк».

Путноки смешался и замолчал, словно ему вдруг отрезало язык, а Лештяк, хлопнув дверью, удалился из зала.

Теперь один за другим встали и остальные сенаторы и, уступая общей воле, сложили с себя полномочия.

В воцарившемся хаосе к председательскому креслу протиснулся почтеннейший Йожеф Беркеши.

— Я вношу предложение: до тех пор пока мы после зрелого размышления не выберем новый магистрат, пусть делами города займется временная комиссия из трех человек. В составе трех наших граждан: одного католика, одного кальвиниста и одного лютеранина.

— Правильно! — завопили все вокруг.

Тут же и выкликнули трех кандидатов: Шамуэль Холеци, Балаж Путноки и Йожеф Беркеши.

Не дожидаясь даже, пока толпа разойдется, триумвират удалился на совещание в соседнюю комнату и первым делом постановил арестовать Михая Лештяка.

Вот уж когда запричитал да заплакал старый Лештяк! Еще бы — ведь пришли забирать в тюрьму его гордость, его милого Мишку! Сперва схватился старик за утюг, чтобы им побить гайдуков, а когда те отняли утюг, обратился к Библии и, словно громы и молнии, стал метать подходящие к случаю фразы из нее — то в Дюри Пинте, то в Пишту Мушку.

— Ты, отец, не принимай все это близко к сердцу! — с некоторым раздражением проговорил низвергнутый городской голова. — Это тоже ненадолго.

— Они еще поплатятся за все! — восклицал старик, словно театральный герой, грозно потрясая кулаками. — Ждет тебя кара, Кечкемет, подобная той, что выпала на долю Содома и Гоморры.

— Нам еще улыбнется богиня счастья, — утешал его Мишка.

— Богиня? - И старик вновь расплакался, как старуха. — Богиня — такая же баба, как всякая женщина! Каждый раз бегает за новым мужиком. Если кого разлюбит однажды да покинет, то уж больше к нему не вернется.

Потом в отчаянии, порывистым движением сумасшедшего он схватил ножницы и стал кромсать на куски великолепный шелковый доломан, который только что сшил, хриплым голосом приговаривая:

— Сгинь, собака, лопни, собака! Конец миру!

Миру, правда, конец не пришел, но доломана — как не бывало, а бедного Мишку действительно увели в зловонную тюрьму при городской ратуше.

Старик бросился было за ним, но у калитки его дряхлые ноги отказались служить ему, и он только прокричал с порога:

— Не бойся, дорогой сынок, я вызволю тебя оттуда! Добьюсь твоего освобождения!

Разумеется, в те времена это было вполне возможно: стоило только обратиться к будайскому паше, чтобы добиться приказа об освобождении. Если сердце будайского паши не смягчалось, то проситель шел к сольнокскому паше — его приказ тоже имел силу. Предположим, что и сольнокский паша пребывал в плохом расположении духа, — тогда имело смысл испросить аудиенцию у калгайского султана, или же прокатиться в Фюлек, бить челом вице-губернатору, а на худой конец, и почтеннейший господин Чуда мог распорядиться, чтобы заключенного выпустили на свободу. Но проще всего было обратиться к его благородию господину Иштвану Кохари, в Сечень. Все эти заслуженные и достойные господа могли приказывать Кечкемету.