Собрание сочинений в 9 тт. Том 6 - Уильям Фолкнер

старинном с колоннами доме бед электричества, без воды, не крашенном с тех пор, как умер ее отец; с ней жили двое слуг — муж с женой, негры (тут что-то мелькнуло у него в голове, задело на секунду и исчезло, не то чтобы он отмахнулся, само исчезло), — в хижине на заднем дворе: жена стряпала, а мисс Хэбершем с ее мужем растили овощи, разводили цыплят и возили на пикапе продавать в город. Еще два года тому назад у них была толстая старая белая лошадь (говорят, в то время, с какого он ее помнит, ей было уже двадцать лет и кожа у нее под лоснящейся белой шерстью была розовая и гладкая, как у младенца) и двухколесная тележка. Потом выдался какой-то хороший год или у них что-то там уродилось, и мисс Хэбершем купила подержанный пикап, и каждое утро зиму и лето можно было видеть, как они разъезжают по улицам от дома к дому, мисс Хэбершем за рулем, в вязаных чулках и в круглой черной шляпке, которую она носила по меньшей мере лет сорок, и в чистом ситцевом платье — из тех, что можно увидеть в каталоге фирмы «Сирс и Робак»[70] стоимостью два доллара девяносто восемь центов, — с аккуратными маленькими часиками, пришпиленными к ее плоской, никогда не кормившей груди, в ботинках и в перчатках, про которые мама говорила, что они были сделаны по ее размеру на заказ в нью-йоркском магазине и стоили — ботинки тридцать — сорок долларов пара, а перчатки пятнадцать — двадцать, а негр-слуга прогуливал свое громадное брюхо, таская из дома в дом корзину с яркой зеленью или в одной руке яйца, а в другой ощипанного голого цыпленка, — вспомнил, узнал и даже (вот привязалось) отмахнулся не сразу, а сейчас не до этого, некогда, и заговорил быстро:

— Добрый вечер, мисс Хэбершем. Извините, пожалуйста. Мне надо поговорить с дядей Гэвином. — И затем к дяде: — Дядя Гэвин…

— Вот так-то, мисс Хэбершем, — быстро, не отвлекаясь, сказал дядя таким тоном и голосом, которые в обычное время дошли бы до него сразу, наверно, в обычное время по этим словам дяди он мог бы угадать даже, о чем, собственно, идет речь, но не сейчас. Он даже и не слышал их. Он и не слушал. По правде сказать, ему и самому-то некогда было разговаривать, он говорил торопливо и в то же время спокойно, только настойчиво, и обращался исключительно к дяде, потому что он забыл о мисс Хэбершем, забыл даже, что она здесь.

— Мне надо поговорить с вами. — И тут только он остановился, не потому, что он кончил говорить, он даже еще и не начинал, но потому, что он только сейчас впервые услышал, как дядя, который сидел вполоборота в своем кресле, свесив одну руку через спинку, а другую, с раскуренной глиняно-кукурузной трубкой, положив на стол, даже не сделав паузы, продолжал говорить все таким же голосом, похожим на легкое, ленивое пощелкивание маленьким гибким прутиком.

— Значит, ты ему сам отнес. Или ты даже и не стал доставать табак? А он тебе рассказал басню. Надо полагать, недурную.

И все. Он мог бы сейчас уйти. По правде сказать, и надо было бы уйти. В сущности, ему даже и незачем было заходить сюда из холла или даже вовсе забегать домой, надо было сразу обежать кругом — и на двор, в конюшню, а по дороге кликнуть Алека Сэндера; Лукас сказал ему это полчаса тому назад в тюрьме, когда, казалось, он вот-вот сейчас скажет все, но даже под нависшей над ним угрозой, что к нему каждую минуту могут ворваться Гаури, так и не решился, не сказал, понимая, что нельзя даже и заикнуться об этом ни дяде и никому из белых. И все еще он не двигался. Он забыл про мисс Хэбершем. Отмахнулся от нее; он сказал: «Простите», — и она тут же исчезла не только из комнаты, но из этих минут тоже — так фокусник одним словом или жестом заставляет исчезнуть пальму, или кролика, или вазу с розами, — и они теперь остались одни; втроем: он — у двери и все еще держась за нее, наполовину в комнате, куда он по-настоящему так и не вошел, да лучше бы и вовсе не заходил, а наполовину уже подавшись назад, в коридор, куда его с самого начала совсем зря занесло, только время потерял; дядя — откинувшись в кресле, за столом, заваленным грудами бумаг, и среди них еще такая же немецкая кружка со скрученными клочками газет и, должно быть, с полдюжины глиняно-кукурузных трубок, в разной степени обгорелых; и за полмили от них — старый, одинокий, нелюдимый, упрямый, заносчивый, бесчувственный, неподатливый, своевольный (и дерзкий тоже) негр, один в камере, где первый знакомый голос, который ему придется услышать, будет, наверно, голос старого однорукого Наба Гаури в дверях внизу, который крикнет: «Прочь с дороги, Уилл Легейт, мы пришли за этим черномазым»; а за стенами этой тихой, освещенной лампой комнаты огромная лавина времени ревела, не приближаясь к полночи, а волоча ее за собой, не затем, чтобы швырнуть полночь в крушение, но чтобы изрыгнуть на них останки крушения полночи одним хладнокровным, заслоняющим небо зевком; и он знал теперь, что непоправимый миг наступил не тогда, когда он сказал Лукасу «хорошо» через стальную дверь камеры, а наступит вот сейчас, когда он сделает шаг назад в коридор и закроет за собой вот эту дверь. Поэтому он попытался опять, все так же спокойно и теперь даже неторопливо, не настойчиво, просто с подкупающей убежденностью и рассудительностью:

— А что, если это не из его пистолета убили Винсона?

— Ну, разумеется, — сказал дядя. — То же самое и я сказал бы, будь я на месте Лукаса или какого-нибудь другого негра-убийцы, да, уж коль на то пошло, и любого невежественного белого убийцы. Он, наверно, сказал тебе, во что он стрелял из своего пистолета. Ну, во что же? В зайца, или, может, в консервную жестянку, или в дерево — просто проверить, действительно ли он у него заряжен и стреляет. Но не стоит об этом говорить. Допустим на минуту, что это так. Ну и что? Что ты предлагаешь? Нет, что тебя просил сделать Лукас?

И он даже ответил и на это:

— Не мог бы мистер Хэмптон вырыть его и посмотреть? А на каком основании? Лукас был пойман сейчас же после выстрела, двух минут не прошло, он стоял над телом, засунув в карман револьвер, из которого он только что стрелял. Он вовсе