Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма

Вышеподписавшийся

(№ 102,16.05.1913)

8. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.

Письмо третье

Пер. В. Дымшиц

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, что то, как ты, судя по твоему письму, ищешь компаньона для своего великого предприятия, начинает мне не нравиться. Дай Бог встретить тебе такого, который бы и о тебе подумал, а не только о себе, хотя мне что-то не верится, что среди таких ловкачей, которые знают много языков, можно отыскать праведников, как говорит мама: «В Писании сказано, человек подобен зверям лесным и рыбам морским». Но это все будущие заботы. Главное — само предприятие. Я имею в виду твой великий план, о котором ты говоришь, что он у тебя есть, а я и знать не знаю: что это, кто это? Только слышу: «У меня есть, у меня есть». Дожить бы нам до того, чтобы услышать, что там у тебя есть. Кто знает, куда ты можешь залететь? Как говорит мама: «В Писании сказано, голова не знает, куда ноги могут ее завести». А твой пример, который ты мне, Мендл, привел про Зимеля-табакореза с Бейлой-Леей я пересказала маме, так она тебя разбранила, кричала, чтобы эти твои пустые бредни — да ее бы врагам на голову. Как, дескать, Чарна ни корчь свою черную рожу, а Зимель ее к себе в дом все равно не пустит! И почему, дескать, ты придумал, что Зимель вдруг свихнется среди бела дня и вышвырнет Бейлу-Лею из своего дома, — этого она понять не может. «Похоже, — говорит она, — зятюшке моему делать нечего, так он решил поссорить соседей. Неужто, — говорит она, — совсем сбрендил?» Так говорит мама, чтобы она была здорова, и просит, чтобы я тебе об этом написала. Она же не знает, что ее зятюшка не такой, как все прочие зятья. У всех зятьев на свете на уме одно, они помнят, что у них есть жена, до ста двадцати лет, и детки, чтоб они были здоровы. А у тебя на уме только турок, ты заботишься обо всем свете, а еще говоришь, что был в Америке и набрался там ума. Что-то не видно. Может, оно и проявится со временем, если на то будет воля Божья, как говорит мама: «В Писании сказано, покуда жив человек, он еще и не таких глупостей натворить может». Из этих слов ты должен понять, что она не очень-то высокого мнения о твоих способностях, но обижаться на нее тоже не следует, никого ведь не заставишь верить на слово, пока он не увидит собственными глазами, хватит и того, что у твоей собственной жены есть сколько хочешь времени и она может тебя ждать. А что, например, у меня есть выбор? У меня на руках твои дети и моя мама-вдова, которую я не смогу взять с собой, если уеду к тебе, — она говорит, что не дожить этой Варшаве до того, чтобы ее кости лежали на чужом кладбище, а не в Касриловке, рядом с ее мужем, с которым они прожили всю жизнь в покое и мире, ни разу друг другу и слова поперек не сказали, потому как если и случалось ей на него прикрикнуть, так он ей в ответ промолчит, ведь папа, да покоится он в мире[164], знал, тебе на долгие годы, что жену надобно почитать, и сколько бы жена ни бранила своего мужа, она ему все-таки жена и она все-таки мать его детей, а мать — это не отец. У матери душа болит о каждом ребенке, чтобы он поел вовремя, чтобы не ходил раздетый, чтобы знал молитвы, умел читать и писать, а отец что? Ничего! Вот ты живешь себе там, в большом городе, как граф, и пишешь письма черт знает о чем, день и ночь возишься с царями и «вторыми после царей», а спроси тебя из интереса, что у тебя за дети, как их зовут, что они знают — чтобы враги Израилевы были здоровы так, как ты даже не догадываешься, что твой Мойше-Гершеле, чтобы мне было за него[165], уже совсем взрослый. Пусть я заболею, если ты при встрече его узнаешь! Во-первых, это такой мальчик, не сглазить бы, что мне и Бог, и люди завидуют. И во-вторых, ты бы послушал, как он молится, и как он учит Тору, и как он говорит на святом языке![166] Я отдала его летом в деформированный хедер[167], который у нас открылся, теперь все там учатся, — и он уже не говорит иначе как на святом языке. «Шалом!»[168] — говорит он мне каждый раз, когда уходит в хедер или возвращается оттуда. Это у них значит «доброе утро», а когда я у него что-нибудь спрашиваю, он мне не отвечает, только головой кивнет: «кен»[169] или «ло»[170], а я уж по тому, как он кивнул, понимаю, или это «да», или это «нет». Слово у него — на вес золота! А иной раз прицепится ко мне, так и сыплет словами, и все на святом языке, я бранюсь, говори, дескать, по-человечески, а он усмехнется и замолчит — весь в тебя, чтобы мне было за него! Даже в том, что касается письма, он удался в тебя. Натура у него такая, что он любит чирикать. С детства как найдет обрывок бумаги — чирикает. Он мне уже весь дом исчирикал. Посылаю тебе его рукопись, которую он написал по твоему примеру, посмотри и тоже получи удовольствие от своего сына-писателя, хотя, правду тебе сказать, дорогой мой супруг, я бы лучше хотела, чтобы кем бы он ни стал, но только бы не писателем. Как говорит мама: «Настоящий писатель — настоящий нищий…» Не обижайся, Мендл, что я тебе забиваю голову такими глупостями, как жена и дети, пока ты там коронуешь царей и низводишь их с престолов. Я полагаю, что было бы лучше, ежели ты уж взялся за писательство, чтобы ты писал о том, что имеет к тебе большее отношение: у твоего турка, которого ты чуть не до смерти жалеешь, есть, поди, свой дом и угол, куда голову приклонить, а наши еврейчики, бедненькие, мечутся как заблудившиеся овцы, бросаются от одного к другому, не знают, куда бежать, как говорит мама: «Настают времена Мессии, потому что в Писании сказано, — говорит она, — что, когда придет Мессия, он соберет евреев со всех четырех концов земли…» А все говорят, что с тех пор, как свет стоит, евреи не были так разбросаны, как нынче. Также говорят, по крайней мере, так говорят у нас в Касриловке, что враги Израилевы подали прошение, чтобы им разрешили устраивать погромы везде, где живут евреи. Напиши мне, правда ли это, ты же знаешь, что у всех на душе тяжело так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

Да, а что это ты мне наплел про ЕКО или про ЕТО? Чтобы мои враги так поняли, кто их одурачил, как я что-нибудь в этом поняла: барон Гирш… таретория… миллионы!.. Похоже, ты уже начинаешь привыкать к миллионам. Как говорит мама: «В Писании сказано, о чем человек днем думает, то ему и ночью снится…» Может быть, когда ты, не дай Бог, однажды подумаешь обо мне днем, так я тебе приснюсь ночью, и ты вспомнишь о том, что пора тебе ехать домой. Но о чем это я? Я совсем забыла, что мама говорит: «Как же он может приехать домой, если там мир переворачивается: вдруг турок подерется со своей туркиней, а Менахем-Мендла рядом не окажется — шуточное ли дело?..»

(№ 105, 20.05.1913)

9. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.

Письмо шестое

Пер. В. Дымшиц

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что моя великая комбинация, та самая, о которой ты все спрашиваешь, сама по себе ужасно запутанная, но я могу ее изложить тебе в двух словах, буквально пара слов, не более, но только на этих словах держится весь свет. Эти два слова — мир и равновесие.

Мир — это то, без чего свет не мог бы существовать, без него люди глотали бы друг друга живьем[171], не было бы ни торговли, ни поездов, ни кораблей, ни городов, ни денег — хаос. Это проще пареной репы, и я полагаю, что это, как ты сама понимаешь, не нужно никому долго разжевывать. Возьми, например, твою Касриловку. Представь себе, что в один прекрасный день в Касриловке выходит закон[172], что нет больше никакого закона, то есть каждый может делать все, что хочет, и брать все, что его душа пожелает! Надо ли мне долго описывать тебе, как будет выглядеть город? На что в этом случае будет похожа базарная площадь с лавками и домами, что будет с обывателями и в особенности с богачами? За три-четыре дня, глупенькая, все бы друг друга зарезали, ограбили, сожгли, и от Касриловки осталось бы только воспоминание о том, что на этом месте стояло когда-то местечко, которое называлось Касриловкой… Но покуда закон остается законом и люди живут, как полагается, хорошо ли, худо ли, но в мире, город остается городом, Касриловка остается Касриловкой и пребудет ею, пока не придет Мессия…