Уильям Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

Когда Алтамонт, по приезде из Парижа, снесся с сэром Фрэнсисом из гостиницы, куда прибыл в весьма общипанном виде (это он-то, кому было доверено столько алмазов и рубинов!), Стронг, посланный к нему баронетом, заплатил по его счету и пригласил его денька на два к себе на квартиру, где тот и остался жить. Передавать ему поручения Стронг не отказывался, но постоянное его присутствие было обременительно, и шевалье, которому оно пришлось очень не по душе, роптал и жаловался своему патрону.

— Хоть бы вы перевели этого медведя в другой зверинец, — говорил он Клеверищу. — Этот тип — не джентльмен. С ним стыдно показываться на людях. Наряжается, как арап в воскресный день. На днях я взял его в театр, так поверьте, сэр, он взъелся на актера, который играл злодея, и так стал его обзывать, что его чуть не вывели. А вторым номером давали "Разбойника", там, помните, Уоллок выходит на сцену раненый и умирает. Так когда он умер, Алтамонт расплакался, как младенец, говорит — это безобразие, и шумел и ругался, а все кругом помирали со смеху. Ну, а потом мне пришлось его увести — он было полез в драку с одним соседом, который над ним смеялся. Орет: "Выходи!" — и никаких… Кто он такой? Откуда взялся? Черт возьми, Фрэнк, расскажите, в чем дело, ведь когда-нибудь все равно придется. Не иначе как вы с ним ограбили церковь. Облегчите себе душу, Клеверинг, поведайте, что такое этот Алтамонт и почему вы не можете с ним развязаться.

— Да ну его к черту, хоть бы он сдох! — только и отвечал баронет; и лицо его так помрачнело, что Стронг рассудил за благо на этот раз более не докучать ему расспросами, однако решил, если понадобится, самому по возможности выяснить, какие тайные нити связывают Алтамонта с Клеверингом.

Глава XLIII,

в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях

Наутро после обеда на Гровнер-Плейс, который полковник Алтамонт почтил своим появлением, он вышел из своей спальни на верхнем этаже дома э 3 и спустился в гостиную Стронга, где тот сидел в кресле с газетой и сигарой. В какой бы пустыне шевалье ни раскинул свой шатер, он устраивался там с комфортом, и в этот день он еще задолго до прихода Алтамонта отдал должное обильному завтраку из яичницы и жареных ломтиков сала, который мистер Грэди приготовил secundum artem [9]. Общительный, разговорчивый, он любую компанию предпочитал одиночеству и, хотя не питал к своему сожителю ни малейшего расположения и не огорчился бы, узнав, что его постигло несчастье, которого так горячо желал ему сэр Фрэнсис Клеверинг, все же умудрялся с ним ладить. Накануне вечером он заботливо уложил Алтамонта в постель и унес от греха свечу; а когда обнаружил, что бутылка виски, из которой он рассчитывал подкрепиться на ночь, пуста, преспокойно выпил стакан воды, выкурил трубку и улегся спать. Что такое бессонница — он не знал; всегда у него был ровный нрав, безупречное пищеварение, румяные щеки; и суждено ли ему было наутро идти в бой или в тюрьму (а случалось и то и другое), достойный капитан и на биваке и за решеткой храпел всю ночь напролет и просыпался бодрый, проголодавшийся, готовый к невзгодам или к радостям нового дня.

Полковник Алтамонт первым делом гаркнул, чтобы Грэди подал ему пинту эля, который он и перелил в оловянную кружку, а оттуда — себе в рот. Отставив же пустую кружку, перевел дух, вытер губы рукавом халата (капитан Стронг уже давно заметил, что борода у него не такого цвета, как крашеные бакенбарды, заметил и то, что волосы под черным париком светлые, но воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу), — итак, полковник перевел дух и заявил, что теперь он воскрес.

— Чем же и опохмелиться, как не пивом, — заметил он. — Сколько раз я выпивал дюжину пива в Калькутте и… и…

— Из Лакхнау, надо полагать, — смеясь, подсказал Стронг. — Я нарочно припас для вас пива — так и знал, что оно вам пригодится после вчерашнего.

И тут полковник заговорил о том, как он провел время накануне.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал он, хлопнув себя по лбу своей мощной лапой. — Как глотну спиртного, просто удержу не знаю. Нельзя меня оставлять вдвоем с бутылкой. Стоит только начать — и не могу остановиться, пока не допью до дна. А уж тогда одному богу известно, что я могу наговорить. Пообедал я дома, чин чином, Грэди подал мне, сколько положено, — два стакана, а потом я решил — проведу вечер за rouge et noir [10], и чтобы ни в одном глазу. И зачем только вы, Стронг, оставили в буфете эту чертову бутылку голландской водки? И Грэди, как назло, куда-то отлучился, а чайник поставил на огонь. Ну и, конечно, я уже не мог оторваться. Высосал все до капли. А потом, скорее всего, еще добавил в этом проклятущем воровском притоне.

— Как, вы и там успели побывать, до того как явились на Гровнер-Плейс? Ну, я вижу, вы времени не теряли.

— К девяти часам успел и напиться и продуться, а? Вот именно. Понесло меня, дурака, туда, прихожу, а там обедают Блекленд, и Мосс, и еще кое-кто из их шайки. Если б дело дошло до rouge et noir, я бы выиграл. Но до этого не дошло — они, черти, знали, что я бы их обыграл, непременно обыграл бы, я их всегда обыгрываю. А тут они меня перехитрили. Этот мерзавец Блекленд достал кости, и мы, прямо не выходя из-за стола, стали играть в азарт. Ну, я и просадил все, что вы мне выдали утром, — одно слово — не повезло. Вот тут-то я и озлился, и, наверно, здорово был пьян, потому что, помнится, решил достать у Клеверинга еще денег… а потом… Потом больше ничего не помню, только нынче утром проснулся и слышу — старик Бауз в четвертом номере на фортепьянах играет.

Стронг задумчиво разжег угольком сигару, потом сказал:

— Хотел бы я знать, полковник, как вам удается вытягивать у Клеверинга деньги. Тот хохотнул:

— А он мне должен.

— Ну, знаете ли, для Фрэнка из этого еще не следует, что нужно платить. Он не вам одному должен.

— Тогда, стало быть, потому платит, что питает ко мне симпатию, — сказал полковник с тем же недобрым смешком. — Любит меня как брата… вам ведь это известно, капитан… что? Нет, не любит? Ну, может, и так, а вы, капитан Стронг, лучше не задавайте вопросов, тогда я, может быть, вам не совру — так и зарубите себе на носу, почтенный… А бутылку надо по боку, — продолжал он, помолчав. — Не то она меня сгубит.

— Она вас толкает на странные речи, — проговорил капитан, пристально глядя в лицо Алтамонту. — Вспомните, что вы сказали вчера за столом у Клеверинга.

— Сказал? Что я сказал? — поспешно спросил полковник. — Я что-нибудь разболтал? Черт вас возьми, Стронг, разболтал я что-нибудь?

— Не задавайте вопросов, тогда я вам не совру, — отпарировал шевалье.

Он отлично помнил и слова Алтамонта, и его бегство из дома баронета, когда он узнал майора Пенденниса — капитана Клюва, как он его назвал, — но решил не напоминать об этом полковнику и объяснение его словам искать не у него.

— Нет, — продолжал он, — вы ничего не разболтали, полковник. Это я просто хотел вас поймать. Но из ваших слов никто ничего не понял — очень уж вы упились.

Ну и хорошо, подумал Алтамонт, и глубоко, словно бы с облегчением вздохнул. Стронг и это приметил, но не подал виду, а полковник между тем разговорился.

— Да, я свои слабости знаю. Есть вещи, против которых я не могу устоять, хоть ты тресни: бутылка виски, игральные кости, красивые женщины. Да этого ни один мужчина не может, если он не тряпка, если у него в жилах кровь, а не вода. На всем свете, наверно, нет страны, где бы я не попадал в беду из-за этих трех зол.

— В самом деле?

— Да, с пятнадцати лет, когда я убежал из дому и юнгой уплыл в Индию, и до сего дня, а мне уж скоро пятьдесят стукнет, я терпел горе через женщин. Вот и теперь, в Париже, нашлась одна — черноглазая, вся обвешана драгоценностями, атлас и горностаи что у твоей герцогини, — она и выманила у меня ту тысячу фунтов, с которой я уехал, почти всю целиком. Разве я вам не рассказывал? Что ж, могу рассказать. Сначала я был очень осторожен, деньги придерживал, а жил как джентльмен — полковник Алтамонт, отель Мерис и все такое, — играл только в игорных домах и все время оставался в выигрыше. Ну вот, а потом познакомился каким-то образом с одним типом — встречал его то в отеле, то в Пале-Рояль, — такой щеголь, в белых лайковых перчатках и бородка клином, звали его Блаундел-Блаундел; так он пригласил меня обедать, а потом стал возить на вечера к графине де Фольжамб — какая женщина, Стронг! Какие глаза! А уж музыкантша!.. Как сядет за фортепьяно, да запоет, а сама смотрит на тебя — ну просто душу из тела вытягивает. Она звала меня бывать у ней каждый вторник, а уж я и ложи ей брал в оперу, и обедами ее угощал в ресторациях, но в картах мне везло и не на ложи и обеды уплыли денежки бедняги Клеверинга. Нет, черт возьми, они ухнули другим манером. Как-то нас собралось у графини за ужином несколько человек — Блаундел-Блаундел, достопочтенный Дьюсэйс, маркиз де ля Тур де Форс, — все чистая публика, сэр, цвет общества, — и шампанское, будьте покойны, лилось рекой, а потом подали этот чертов коньяк. Ну, я и пропал. Как начал — так и пошло. Графиня сама смешивала мне грог, а после ужина еще появились карты, и я пил и играл и уж сам не знал, что делаю. Вот как вчера. Кто-то меня увез и уложил в постель, и я спал без просыпу до следующего дня; проснулся — голова трещит, а у постели стоит мой слуга и докладывает, что в гостиной дожидается достопочтенный Дьюсэйс — хочет меня видеть. Тут он и сам входит в спальню и говорит: "Как себя чувствуете, полковник? Долго ли еще вчера оставались, когда я уехал? Для меня-то игра пошла слишком крупная, да я и так проиграл вам достаточно на один вечер". — "Мне? — говорю. — Как это так, мой дорогой?" Он хоть и сын графа, а держались мы с ним без чинов, все равно как с вами. "Как же так, говорю, мой дорогой?" И он мне объясняет, что, когда играли в двадцать одно, он занял у меня тридцать луидоров и дал мне расписку, а я у него на глазах убрал эту расписку в бумажник. Достаю бумажник — подарок графини, сама вышивала, — и правда, там лежит его расписка, и он тут же отсчитал мне тридцать золотых на столик у кровати. Ну, я ему сказал, что он настоящий джентльмен, предложил выпить чего-нибудь, я, мол, сейчас пошлю слугу; но достопочтенный Дьюсэйс по утрам не пьет, да к тому же торопился по какому-то делу.