Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Поздоровавшись, приятели принялись наперебой расспрашивать друг друга о событиях последних лет и обо всем, что пришлось пережить за это время. Но ксендз Мяшкенас, с присущей ему живостью, не столько выспрашивал товарища, сколько изливал свои чувства и старался поживописнее описать свои приключения в России после Октябрьской революции и возвращение с эшелоном беженцев. Васарис был доволен словоохотливостью приятеля, так как в купе сидело еще двое пассажиров, и ему не хотелось при них пускаться в откровенности.

— Так как же ты живешь в Литве? Хорошо устроился? Чем занимаешься, где работаешь? — засыпал он вопросами Мяшкенаса, чтобы тот говорил подольше.

— Ничего, неплохо, — самодовольно улыбаясь, ответил Мяшкенас. — Профессорствую в университете, занят по уши, но не жалуюсь. Приятно, знаешь ли, поддерживать контакт с молодежью!

Он продолжал рассказывать о работе, о связанных с нею обязанностях, несколько преувеличивая их значение, чтобы придать себе веса в глазах товарища. И действительно жаловаться на жизнь у Мяшкенаса не было оснований. Преподавал он в университете богословие — науку не первостепенной важности, получал приличное жалованье, особых забот не знал, к тому же общественные условия способствовали его оптимистическому настроению.

В то время Литвой управляла уже второй созыв подряд прошедшая в сейм христианская партия и многие ксендзы занимали ответственные места в государственном аппарате. Профессор Мяшкенас, правда, в правительство не входил, но все же у власти стояли свои люди, и жизнь ему казалась прекрасной, а собственные дела — устроенными.

— Ну, а сам ты как живешь? — спохватился наконец Мяшкенас. — Вижу, что вернулся один, а у нас уж начали поговаривать, будто ты женился на француженке!

Соседи тоже заинтересовались и стали поглядывать на Васариса, а он опять испугался: вдруг из дальнейшего разговора выяснится, кто он такой.

— С чего бы это? — засмеялся Васарис, махнув рукою, — кажется, для таких предположений не было оснований!

— Да и я, признаться, не верил, что ты сделаешь подобную глупость, — согласился Мяшкенас.

Соседи, вероятно, подумали, что ксендз называет глупостью не вообще брак, а лишь женитьбу на француженке, и продолжали прислушиваться к разговору.

— Еще бы. Точно в наше время нет литовок, — подтверждая их мысли, отшучивался Васарис.

Мяшкенас громко расхохотался, и удивленные соседи решили, что этот ксендз вообще противник брака.

— Ишь, какой шутник! — воскликнул он, хлопнув Васариса по колену. — Ну погоди, вот приедешь, мы тебя живо выведем на чистую воду! Нет, расскажи все-таки, где ты столько лет бродяжил? — спросил он, неожиданно проявляя любопытство.

— Не перейти ли нам в вагон-ресторан? — предложил Васарис, — что-нибудь закажем, да там и посвободнее.

— Пива бы я выпил с большим удовольствием!

В ресторане действительно было свободно, и никто им не мешал. Прихлебывая пиво, приятели продолжали разговор. Узнав в общих чертах историю Васариса, Мяшкенас сказал:

— Слухи о твоей женитьбе, конечно, чепуха. Я ни одной минуты не верил им! А вот как с твоим ксендзовством? Из твоего рассказа о последних годах, проведенных в Париже, я вынес неясное впечатление.

— Да ничего, по-старому… — глядя в сторону, ответил Людас.

Ксендз Мяшкенас обрадовался.

— Ну, если по-старому, большего от тебя и не требуется! Понятно, что, живя за границей и занимаясь другим делом, можно и обмирщиться и позабыть, что ты ксендз, но главное — это принцип, установка, как нынче у нас говорят! Остальное придет со временем. Мы тебя сейчас же втянем в католические дела. Ты и оглянуться не успеешь, как из тебя вся твоя ересь выветрится! Ну, за твое здоровье, Людас! — потянулся он чокнуться пивным стаканом.

— Э, какой я общественник, — отнекивался Людас. — Если будет свободное время, стану писать — и все! К общественной деятельности у меня нет склонности.

— Ничего, мы тебя втянем. У меня тоже нет склонности, а вот, работаю. Теперь, видишь ли, такое время, что без этого нельзя. Думаешь, легко нам было одержать победу на выборах в сейм? Ого! Мне и самому не раз приходилось влезать на бочку!

— Я уж не полезу.

— И не надо. Нынче и без нас найдется кому лезть. На то есть студенты. Но работать все равно необходимо. И литературный труд, и знакомства, и личные отношения — все важно. Имей в виду, что если мы на этот раз провалимся и выпустим власть из своих рук, то пиши пропало, не скоро ее получим снова.

Васарис ничего не ответил товарищу, потому что все это было ему чуждо. Глядя в окно, он рассеянно слушал Мяшкенаса. Знакомые места будили воспоминания довоенных лет, ворошили наболевшее прошлое. Вместе с воздухом Литвы, с ее полями и ее людьми к нему понемногу возвращалось какое-то особенное настроение, забытое в последние годы. Разговаривая с Мяшкенасом, он не соглашался с его взглядами, ему претил клерикализм, он смеялся над обособленностью духовенства и все же не мог не ощущать, что сам продолжает оставаться ксендзом и что ксендз Мяшкенас не только его приятель, но и собрат. Странно и тревожно было Людасу сознавать это.

Промелькнула новая станция, и Васариса охватило еще большее волнение. Это была та самая небольшая станция, с которой он ровно десять лет назад уезжал в далекую Россию — в широкий мир. Тогда здесь было настоящее столпотворение. Все дороги запрудили пешие, конные и подводы. С помощью какого-то военного он насилу протиснулся на платформу и покинул Литву, чтобы вернуться только теперь. Прошлое вновь ожило в его возбужденном мозгу.

А вот и дорога на Калнинай… В пяти милях от станции и теперь находится село, стоит костел, дальше помещичья усадьба. Васарис заново пережил то страшное мгновение, когда он увидал с холма падающую башню костела, почувствовал, как содрогнулась от грохота земля… Усадьба с парком и чудесным домом… И баронесса Райнакене… Где-то она теперь?.. В России он о ней ничего не слыхал. А настоятель Платунас, викарий Стрипайтис, Рамутис? Кстати, он узнал из газет, что Стрипайтис депутат сейма.

Васарис вновь обратился к умолкшему Мяшкенасу:

— Скажи, ты не знаешь депутата Стрипайтиса? Вероятно, это тот самый, с которым мы до войны служили в одном приходе.

— Конечно, тот самый. О другом Стрипайгисе я и не слыхал. Зовут его Йонас, человек он неотесаный, но дельный.

— Ты с ним встречаешься?

— Еще бы, довольно часто.

— Интересно бы и мне с ним повидаться. Каков он теперь? Прежде увлекался кооперацией.

— Да, он у нас экономист. Говорят, даже во время войны в Киевском университете лекции слушал.

— Непременно отыщу его.

— В Каунасе это нетрудно, даже искать не придется. Впрочем, погоди. Знаешь что? Приходи-ка завтра вечером ко мне. К тому времени и отдохнуть успеешь. Попьем чаю, пригласим Стрипайтиса, еще двух-трех знакомых. Сразу почувствуешь себя веселее.

Васарис согласился, и друзья принялись перебирать общих знакомых. Оказалось, что Мяшкенас хорошо знал и доцента по кафедре истории литературы Варненаса и адвоката Индрулиса. Последний, хоть и был прогрессистом, но тоже бывал у ксендза-профессора, так как состоял с ним в родстве. С Индрулисом Васарис когда-то учился в одном классе гимназии и несколько лет назад встречался в Женеве, где тот изучал право.

Но вот поезд миновал станцию Казлу Руда, и оба товарища вернулись в купе. Приближался Каунас, да и сидеть в ресторане надоело. Профессор Мяшкенас сказал, что не может поместить Васариса у себя, извинившись тем, что у него самого всего-навсего две комнатенки, а тут еще вечные заседания и совещания. Он пожаловался, что из-за жилищного кризиса в Каунасе невозможно устроиться просторней, и посоветовал Людасу остановиться в гостинице «Бируте» или «Рута», а там видно будет.

Наконец показался Неман. Поезд загрохотал по железному мосту и через несколько минут остановился в Каунасе. Мяшкенас помог приятелю получить багаж, усадил его на извозчика и простился до следующего дня.

После заграничных городов Каунас показался Васарису необычайно мизерным и жалким. Приземистое здание вокзала, ухабистая площадь, улица с покосившимися, осевшими деревянными домишками, дырявые крыши, горбатая мостовая. По бокам — глубокие грязные канавы. Он прочел надпись — Проспект Витаутаса… Тощая кляча, громыхая подковами и спотыкаясь, волочила по рельсам какое-то подобие ящика, набитого плохо одетыми пассажирами. У поворота извозчик обогнал конку и оставил далеко позади. Заграничному жителю город казался вымершим. Ни проворно шныряющих автомобилей, ни сверкающих автобусов, ни назойливых мотоциклов, ни торопливых прохожих. Медленные темпы, медленная жизнь. Низкие, прижавшиеся к земле домики, среди которых изредка высятся трехэтажные здания, точно радуясь необъятному простору и незаслоненному солнцу. Деревянные, трухлявые столбы по обеим сторонам улицы перегружены сетью электрических и телефонных проводов. При первой же буре они грозят обрушиться, запутать прохожего в паутине проволоки и казнить током высокого напряжения. А когда ветер дует из переулков, серое облако пыли и мусора скрывает от глаз это убогое зрелище.