Эптон Синклер - Между двух миров

Ланни видел в своем новом дядюшке некий интересный «тип». Это был человек большого роста, очень толстый, с лысиной, не менее розовой, чем щеки; он отличался неукротимой энергией. Когда он шел, вы испытывали такое же удивление, как при виде идущего по лесу слона; трудно было себе представить, чтобы такое грузное тело могло двигаться так быстро. Даже шагая по комнате, он размахивал на ходу руками и раскачивался из стороны в сторону. Ел он жадно, смеялся громко, говорил много и судил безапелляционно. Он, видимо, старался понравиться новому племяннику, который мог, чего доброго, выгнать его сестру из дому; он часто спрашивал у Ланни его мнения по тому или другому вопросу, но отвечать было бесполезно, так как дядя Хорэс неизменно прерывал его и начинал говорить сам. Ланни понял, что великие бизнесмены с Уолл-стрит привыкли слушать только себя.

Постепенно молодому супругу стали ясны и взаимоотношения между обеими семьями. Вандрингэмы были настоящими аристократами, то есть они принадлежали к старинному голландскому роду, в котором капитал передавался из поколения в поколение; однако большей части своего капитала они под конец лишились, и Фанни вышла замуж за «выскочку» Барнса и была с ним несчастлива. Она смотрела сверху вниз на всех Барнсов и ценила только своего брата — это был настоящий джентльмен. Она хотела, чтобы Ирма пошла в Вандрингэмов, а не в Барнсов; если Ирма обнаруживала какие-нибудь черты, которые мать не одобряла, что случалось нередко, та уверяла ее, что это сказывается в ней кровь Барнсов. Мать втайне возмущалась тем, что состоянием Ирмы управляют Барнсы, а не Вандрингэмы. Сколько денег нажил бы Хорэс, если бы мог пустить его в оборот!

Ланни пришлось также познакомиться и с домочадцами, и тут от него потребовалось немало такта. «Дж. П.» был склонен к благотворительности, и его вдова поддерживала эту традицию. Бывшая гувернантка и бывший личный секретарь хозяина жили в доме и пользовались правами членов семьи, но, так сказать, наполовину: они обедали со всеми, за исключением тех дней, когда бывали гости, и тогда они тихонько исчезали. Затем в доме жила сестра Фанни, старая дева, и две тетки, которые считались членами семьи как бы на три четверги: они скрывались лишь тогда, когда бывали особо важные гости.

В поместье жили также бывшие слуги — старики в отставке, при случае оказывавшие хозяевам мелкие услуги. Одной из многочисленных обязанностей миссис Фанни было придумывать для них занятие: она терпеть не могла праздных людей. За неимением лучшего, она заставляла их обслуживать друг друга: если одному надо было ехать к зубному врачу, другой отвозил его; если одна из женщин заболевала, другая ходила за ней. Они могли ненавидеть друг друга, но исполняли то, что им было приказано. Все эти люди старались услужить Ланни, и их смирение, их благодарность за то, что они как-то существуют, вызывали в нем глубокую жалость. Правда, они не падали на колени и не касались лбом земли, когда он проходил, но ему чудилось, что в мыслях своих они это делают. И это являлось одной из причин, почему ему было нелегко играть роль «принца-супруга». Но что поделаешь, он не мог изменить мир или тот факт, что он стал «мистером Ирма Барнс».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кутящий Нью-Йорк

На второй неделе октября в Нью-Йорке открылась выставка Детаза, и Ланни чувствовал, что обязан присутствовать: это его долг перед Золтаном и перед матерью. Ирма охотно сопровождала его, еще в Лондоне ей было очень весело на выставке, она познакомилась там со многими примечательными людьми. В Нью-Йорке начало осени — самое приятное время года; погода стоит прекрасная, театры открыты, «все» уже вернулись с загородных вилл или из-за границы.

Выставка была открыта и оказалась тем, что в Нью-Йорке называют «нокаутом», или, если хотят выразиться более изящно, сенсацией. Тут было все, что требуется Нью-Йорку: настоящее искусство, признанное Люксембургским музеем и получившее визу руководящих критиков Парижа и Лондона; мелодраматическая история, которая давала журналистам материал для статей, а посетителям — для разговоров; вдова художника, великосветская женщина — хотя, правда, чуть-чуть эксцентричная, — два ее портрета висели тут же на стене; затем пасынок художника и его молодая жена — они не висели на стене, но были не менее существенной частью выставки, чем картины. А за кулисами искусно действовал Золтан, старавшийся извлечь максимум из всех этих выгодных обстоятельств.

В день открытия на выставке толпилось множество виднейших представителей как высшего света, так и художественного мира. Печать отозвалась на вернисаж, как на премьеру какой-нибудь оперы, когда обычно помещают две рецензии — одну о музыке и певцах, другую о присутствовавших знаменитостях, об их брильянтовых колье, рубиновых диадемах и двойных нитках жемчуга. Критики решили, что пейзажи Детаза свидетельствуют о большом, хотя и не особенно оригинальном таланте; зато его последние вещи, рожденные в огне войны, являются подлинным откровением человеческого духа. Они называли «Страх» шедевром, а в «Сестре милосердия» видели сочетание истинного благородства с той самой простотой, которая позволяла сравнивать эту картину со знаменитым творением Уистлера — портретом его матери.

В результате, на второй день выставки Золтан сообщил Бьюти о том, что за «Сестру» предлагают пятнадцать тысяч долларов, а несколько дней спустя покупатель — крупный медный магнат — удвоил предложенную сумму. Это было великим соблазном для Бьюти, но Ланни сказал — нет. Он ни за что не расстанется ни с одним из портретов матери. Бьюти понимала, что для нее эти портреты — неисчерпаемый источник общественного престижа: так хорошо и приятно было показывать их и себя в Париже и Лондоне, а впереди еще были Берлин, Мюнхен и Вена, Бостон, Чикаго и Лос-Анжелос, и, может быть, даже Ньюкасл, штат Коннектикут. Кто знает?

После лондонского успеха цены на картины были значительно повышены; но публику это ничуть не отпугнуло. Нью-Йорк был полон людей, имевших деньги и рассуждавших, как Ирма: — Для чего их иметь, как не для того, чтобы тратить?

Вся экономическая система основывалась на этой теории: чем больше тратишь, тем больше зарабатываешь. Это полезно для общества— тратой поддерживается денежный оборот и непрерывное производство товаров, сходящих с ленты конвейера. Это полезно и для отдельного лица — траты создают ему друзей, наглядно демонстрируя, что он на гребне волны, что дела его процветают и что у него широкий кредит. Истина, гласящая, что ничто так не способствует успеху, как успех, — старая истина, но никогда и нигде она не казалась более верной, чем на острове Манхэттэн в октябре 1929 года.

Картины продавались. Скоро их совсем не останется, и тогда нечего будет выставлять. Золтан все время повышал пены; он только что повысил их опять; но картины все-таки продавались. Люди хотели платить высокие цены. Приятно будет потом похвастать: — Видите этого Детаза. Я заплатил за него девять с половиной тысяч в прошлом году на выставке. Уайднер предлагал мне через, несколько дней двенадцать, но я не отдал. — И директор банка или цементный магнат, пыхтя толстой сигарой, добавит: — Лучшее помещение для денег — выдающаяся картина. Она застрахована. Вообще, это все равно, что текущий счет в банке. Когда-нибудь она будет стоить больше, чем весь мой бизнес. Вы слышали, конечно, об этом художнике, — трагическая история, — на войне ему обожгло лицо, и потом он сидел на Антибском мысу в маске и писал море и скалы. — Дело было не совсем так, но это не важно.

После выставки счастливая чета обычно отправлялась в один из ночных клубов. Эти клубы были весьма изысканными заведениями, отделанными с крикливой роскошью, и там можно было пить всевозможные спиртные напитки, словно такого обстоятельства, как сухой закон, вовсе не существовало. В некоторых из них получить столик удавалось не всякому, а только человеку с известным положением, и требовалось уплатить особую прибавку «за прибор» в размере двадцати долларов. Во всех клубах играл джаз, и конферансье ловко и остроумно руководил «выступлениями в зале» певцов и танцовщиц, получавших высокие оклады. Время от времени посетители танцевали; саксофон стонал, трубы визжали и барабаны гремели, делая отчаянные попытки расшевелить этих людей, которые с унылым видом шаркали по полу, двигаясь словно во сне. Ланни даже становилось жаль владельцев этих клубов, ведь они прилагали столько усилий, чтобы заведение шло и чтобы оно было «с перцем». Выдохшиеся магнаты нуждались постоянно в новых возбудителях, иначе они задумаются, — и что они тогда подумают?

Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.