Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)

— Мистер Орландо Уозерспун, — сказал Бленкинсоп и удалился, чтобы продолжить в своих владениях штудирование журнала, посвященного исключительно кино.

Юстес поставил стакан на стол и поднялся для обмена приветствиями. Впрочем, он несколько недоумевал, если не сказать — был ошарашен. Фамилия Уозерспун никак не отозвалась в его памяти, и, насколько ему помнилось, прежде он этого человека ни разу не видел.

А Орландо Уозерспун был не из тех, кого, раз увидев, легко забыть. Природа, создавая его, не поскупилась на материал, и посетитель заполнил собой комнату, лишь чуть-чуть не переливаясь через край. Когда Уозерспун входил, ему предшествовали ниспадающие усы, соперничая с приспособлением для процеживания супа, а глаза у него обладали таким пронизывающим свойством, что вызывали ассоциации с совами, старшими сержантами и инспекторами Скотленд-Ярда.

Юстесу стало несколько не по себе.

— Приветик! — сказал он.

Орландо Уозерспун просверлил его взглядом — как показалось Юстесу, враждебным. Будь Юстес особенно мерзким тараканом, этот человек посмотрел бы на него именно так. В его глазах появилось выражение, которое можно наблюдать у жителя пригорода, когда он обозревает слизней на грядке салата.

— Мистер Муллинер? — осведомился он.

— Вполне вероятно, — сказал Юстес, чувствуя, что это вполне может быть правдой.

— Моя фамилия Уозерспун.

— Да-да, — сказал Юстес. — То же самое сказал Бленкинсоп, а я давно убедился, что обычно могу на него полагаться.

— Я живу в доме по ту сторону сквера.

— Так, так, — сказал Юстес, все еще недоумевая. — И хорошо проводите там время?

— Если вас это интересует, то обычно моя жизнь течет спокойно. Но нынче утром я увидел зрелище, которое нарушило мою душевную безмятежность, и кровь закипела у меня в жилах.

— Если так, это скверно, — сказал Юстес. — И что же заставило вашу кровь вести себя в вышеуказанной манере?

— Я скажу вам, мистер Муллинер. Несколько минут назад я сидел у окна, набрасывая речь, которую мне предстоит сказать на ежегодном банкете Лиги Наших Бессловесных Корешей, каковой я имею честь быть бессменным вице-президентом, и вдруг, к моему ужасу, я увидел дьявола во плоти, терзающего беспомощную пичужку. Несколько минут я продолжал смотреть, парализованный возмущением, а кровь стыла у меня в жилах.

— Вы же сказали: кипела.

— Сначала кипела, потом стыла. Я беспредельно негодовал на этого дьявола во плоти.

— Я вас не осуждаю, — сказал Юстес. — Если есть субъекты, к кому я безоговорочно поворачиваюсь спиной, так это к дьяволам во плоти. Так кто же этот негодяй?

— Муллинер, — сказал Орландо Уозерспун, указуя перстом, который смахивал на баклажан или на небольшой банан, — злодей — ты!

— Что-что?

— Да, — повторил собеседник, — ты! Муллинер Палач Птиц! Муллинер Бич Наших Пернатых Друзей! Чего ты добивался, ты, Торквемада, помещая эту канареечку на подоконник прямо под палящее солнце? Как бы ты чувствовал себя, если бы какой-нибудь пучеглазый убийца оставил тебя на солнцепеке без шляпы, чтобы ты изжарился прямо на месте? — Он подошел к окну и перенес клетку внутрь комнаты. — Это людишки вроде тебя, Муллинер, вставляют палки в колеса всемирного прогресса и делают необходимым общества вроде Лиги Наших Бессловесных Корешей.

— Я думал, пичуге там нравится.

— Муллинер, ты лжешь, — сказал Орландо Уозерспун.

И взгляд, который он бросил на Юстеса, убедил последнего, что он, как ему смутно чудилось с самого начала, не обзавелся новым другом.

— Да, кстати, — сказал Юстес, надеясь разрядить атмосферу, — не выпьете ли глоточек?

— Я не выпью ни единого глоточка!

— Ладненько, — согласился Юстес, — ни глоточка так ни глоточка. Но вернемся к повестке дня. Вы несправедливы ко мне, Уозерспун. Я мог допустить глупую ошибку, но, Бог свидетель, намерения у меня были самые благие. Честное слово, я думал, Уильям будет визжать от восторга, если я выставлю его клетку на солнышко.

— Ф-фа! — сказал Орландо Уозерспун.

И в этот момент песик Реджинальд, разбуженный голосами, выбрался из-под дивана в уповании, что происходящее тут может увенчаться кусочком сахара.

При виде честной мордочки Реджинальда Юстес воспрял духом. Между ними уже завязалась теплая дружба, основанная на взаимном уважении. Он протянул руку и причмокнул.

К несчастью, Реджинальд как раз узрел усы крупным планом и в убеждении, что против него готовятся козни, испустил пронзительный визг, а затем нырнул назад под диван, где и затаился, настойчиво взывая о помощи.

Орландо Уозерспун истолковал случившееся наичернейшим образом.

— Ха, Муллинер! — сказал он. — Расчудесно! Тебе мало обрекать адским мукам канареек, ты, кроме того, изливаешь свою нечеловеческую злобу на эту невинную собачку, которая при одном твоем виде убегает с воем.

Юстес попытался рассеять недоразумение:

— Не думаю, что он возражает против одного моего вида. Я часто наблюдал, как он подолгу смотрел на меня, не дрогнув ни единым мускулом.

— Так чем же ты объяснишь видимое волнение указанного животного?

— Ну, по правде говоря, — заметил Юстес, — мне кажется, причина в том, что ему пришлись не по душе ваши усы.

Его гость начал задумчиво закатывать левый рукав пиджака.

— Ты осмеливаешься критиковать мои усы, Муллинер?

— Нет-нет, — запротестовал Юстес. — Меня они восхищают.

— Мне было бы грустно думать, — сказал Орландо Уозерспун, — что ты бросаешь тень на мои усы, Муллинер. Моя бабушка часто называет их самыми великолепными во всем лондонском Уэст-Энде. «Львиные» — вот каким прилагательным она пользуется. Но возможно, ты считаешь мою бабушку пристрастной? Быть может, по-твоему, она глупая старуха, с чьим мнением не стоит считаться?

— Нет, и еще раз нет, — сказал Юстес.

— Я рад, — сказал Уозерспун. — Не то ты был бы третьим, кого я проучил до полусмерти за оскорбление моей бабушки. Или, — он задумался, — четвертым? Могу справиться с моими записями и сообщить тебе.

— Не затрудняйтесь, — сказал Юстес.

В беседе наступило затишье.

— Хорошо, Муллинер, — сказал наконец Орландо Уозерспун, — я вас покину. Но разрешите сказать вам следующее. Вы еще обо мне услышите. Смотрите! — Он достал записную книжку. — Здесь я веду черный список дьяволов во плоти, за которыми требуется пристальное наблюдение. Ваше имя, будьте так добры?

— Юстес.

— Возраст?

— Двадцать четыре.

— Рост?

— Пять футов десять дюймов.

— Вес?

— Ну, — сказал Юстес, — когда вы вошли, я весил около ста пятидесяти одного фунта. По-моему, теперь я вешу несколько меньше.

— Запишем сто сорок семь фунтов. Благодарю вас, мистер Муллинер. Теперь все в полном порядке. Вы занесены в список подозреваемых, кого я посещаю без предварительного предупреждения. С этой минуты вы уже не будете знать, когда мой стук раздастся или не раздастся в вашу дверь.

— В любое удобное для вас время, — сказал Юстес.

— Лига Наших Бессловесных Корешей, — сказал Орландо Уозерспун, пряча записную книжку, — в подобных случаях проявляет разумную мягкость. Нам, ее членам, предписано обходиться с дьяволами во плоти сдержанно и осмотрительно. На первый раз мы ограничиваемся предупреждением. А затем, вернувшись домой, я не премину отправить вам экземпляр нашей последней брошюры. В ней подробно изложено, что произошло с Д.Б. Стоуксом, Манглсбери девять, Западный Кенсингтон, когда он не внял предупреждению и не прекратил швырять корнеплоды в своего кота. До свидания, мистер Муллинер. Не трудитесь провожать меня до двери.

Молодые люди типа моего племянника Юстеса по натуре не склонны падать духом надолго. Описанная беседа имела место в четверг. В пятницу примерно к часу дня Юстес практически позабыл про этот эпизод. А к полудню в субботу он уже вновь полностью обрел свою веселую беззаботность.

Как вы, возможно, помните, это была именно та суббота, когда Юстесу предстояло отправиться в Уитлфорд-и-Багсли-на-Море провести остаток этого дня и воскресенье с тетей Джорджианой.

Уитлфорд-и-Багсли-на-Море, как меня заверяли те, кто побывал там, далеко не Париж и не довоенная Вена. Собственно говоря, когда приезжий пройдется по пирсу и бросит пенни в автомат в обмен на ириску, он исчерпает вихрь удовольствий, на которые так жадно молодое поколение.

Тем не менее Юстес обнаружил, что думает об этом визите с вожделением. Не говоря уж о том, что он укрепит расположение к нему дамы, сочетающей обладание сотней тысяч фунтов в железнодорожных акциях с наследственно слабым сердцем, он получал еще и приятную возможность рисовать в своем воображении, как через сутки после его отъезда девушка Беатриса позвонит в дверь пустой квартиры и удалится в состоянии горькой досады и с удивленно поднятыми бровями, а он обретет свободу выражать свою индивидуальность в деле покорения девушки Марселлы.