Серена - Рон Рэш

уже мертва; те из горожан, кто знал эту женщину при жизни, включая начальника полиции и врача, в правдивости этой части его рассказа ни капли не усомнились.

Благодарности

Автор выражает благодарность за помощь в написании романа Джорджу Фризеллу, Шарлотте Мэттьюз, Филу Муру, Скотту Симпсону и Рону Салливану. Спасибо также моему превосходному редактору Ли Будро, не менее превосходному агенту Марли Русофф, а также Михаю Радулеску и Роберту Уэсту. Я особо благодарен Эбигейл Гольштейн, Дженнифер Барт, Джеймсу Мидеру, Сэму Дугласу, моей семье и Национальному фонду поддержки искусств.

Хотя некоторые из второстепенных персонажей этого романа существовали в действительности, описанные здесь их слова и поступки остаются вымыслом автора.

Об авторе

Рон Рэш – автор романа «Бухта», вошедшего в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс», и трех других книг, удостоенных различных премий: «Одной ногой в раю», «Святые у реки» и «Мир без изъяна», а также четырех поэтических книг и четырех сборников рассказов: «Нечто дивное», «Нет места золоту», «Пылающий свет» (удостоен Международной премии Фрэнка О’Коннора как лучший рассказ 2010 года) и «Химия и другие рассказы» (финалист премии ПЕН/Фолкнера 2007 года). Дважды становившийся лауреатом премии О. Генри, Рэш преподает в Университете Западной Каролины.

Интервью Рона Рэша Джесси Грейвсу и Рэндаллу Вилхельму

Вилхельм: Ранее вы упомянули, что прочли «Преступление и наказание» в четырнадцать лет. Чем могла привлечь вас эта книга в столь раннем возрасте и какое впечатление произвела?

Рэш: Когда я учился в девятом классе, мне как-то попался на глаза список «Великие романы» или вроде того, так что я специально пошел в библиотеку за книгами, в нем упомянутыми. Я всегда был амбициозен в этом смысле и хотел доказать себе, что могу читать «взрослые» книги. Конечно, впервые читая «Преступление и наказание», я не до конца понимал этот роман, но сцена, где Раскольников убивает старуху, вызвала во мне чувства, которых прежде я еще не испытывал. Это напоминало галлюцинацию. По сей день помню, как прочел эту сцену в самый первый раз, помню даже, где в этот момент находился. Я и дальше увлекался Достоевским. Вот совсем недавно я перечел «Бесов» и «Братьев Карамазовых», и меня вновь поразила прозорливость писателя. Задолго до Йейтса он понимал, что «рушится суть мира»[38].

Вилхельм: Что ж, весьма нестандартное образование. Описывая годы вашего становления как писателя, интервьюеры нередко изображают мальчика, который бродит по горам и лесам, упиваясь своими фантазиями и миром природы, но ваш рассказ рисует скорее подростка в библиотеке, воспринимающего культуру не менее серьезно.

Рэш: Родители прививали нам чтение собственным примером, и мама каждую неделю водила нас с братом и сестрой в библиотеку. У нас дома, а также на ферме у бабушки, где я проводил почти все лето и в детстве, и уже в юности, всегда были книги. Став постарше, я понял, что денег у моей бабушки не особенно много, но книги достаточно важны для нее, чтобы постоянно покупать их и держать на видном месте в гостиной. Это меня впечатлило. Каждое лето, гостя на ферме, я целыми днями бродил по лесам, полям и вдоль ручьев, но, как и бабушка, с увлечением читал по ночам.

Грейвс: Как мне известно, вы большой поклонник Томаса Гарди. Не могли бы вы остановиться на этом моменте чуть подробнее?

Рэш: Больше всего я люблю Гарди за то, что в его романах отчетливо присутствует пейзаж, благодаря чему окружающая природа и события, которые разыгрываются на ее фоне, сливаются воедино, становятся одним целым. Пейзаж воплощает собой судьбу. Наиболее ярко это звучит в последних главах романа «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», когда героиня направляется к Стоунхенджу. Последние пятьдесят страниц этой книги просто поражают.

Грейвс: В ваших работах много конкретики в отношении топонимов, и вы – в отличие, скажем, от того же Фолкнера, который зачастую менял название с Оксфорда на Джефферсон, к примеру, – похоже, ставите на местах событий особый акцент, как бы укрепляя ими свою писательскую индивидуальность, уникальный почерк. Пользуетесь ли вы осознанно какой-либо системой, упоминая реально существующие ландшафты в своих произведениях?

Рэш: Часть писательского труда состоит в кропотливом воссоздании исторического контекста, и точность географических названий я считаю важным аспектом этой работы. У валлийцев есть замечательный термин кюневин, обозначающий первобытную, яростную привязанность к знакомой части ландшафта. Насколько я знаю, эта связь может быть настолько сильна, что при продаже овечьего стада владельцам приходится расставаться заодно и с фермой: овцы просто не способны приспособиться к другому ландшафту; они настолько теряют ориентацию, что буквально бросаются врассыпную, и собрать стадо не удается.

Когда я пишу роман, мне нужна такая же яростная привязанность к описываемому пейзажу. Обретя подобную близость к географическому фону, можно дать читателю почти осязаемое представление о нем; ярче представляя себе место событий, он сможет глубже погрузиться в рассказ. Это сделает повествование более насыщенным и позволит осознать происходящее в целом новом спектре оттенков, включая и то, как пейзаж влияет на чувство реальности персонажей. «Постижение одного места помогает лучше понять и все прочие места», – сказала однажды Юдора Уэлти[39], и я вполне с нею согласен. На мой взгляд, один из самых интересных аспектов литературы заключается в том, что привязанные к конкретной местности произведения часто оказываются и наиболее универсальными. Чудесный пример этого – «Улисс» Джойса. Лучшие региональные писатели подобны фермерам, бурящим землю в поисках воды: если они достаточно глубоко и точно проникают в конкретное место под поверхностным слоем местного колорита, им представляется шанс нащупать универсальные соответствия – то, что Юнг называл коллективным бессознательным. Миссисипи Фолкнера, Онтарио Элис Манро и Колумбия Маркеса – все они полнейшая экзотика и при этом хорошо знакомы каждому из нас.

Грейвс: Не могли бы вы рассказать о своих писательских привычках?

Рэш: Я пишу шесть дней в неделю, в основном по утрам, и стараюсь уделять сочинительству по пять часов ежедневно. Впрочем, делая первые наброски, я могу работать по двенадцать часов в день, хотя на самом деле выходят все двадцать четыре часа, потому что я встаю по два-три раза за ночь и что-то записываю – иногда всего пять минут, а иногда и час, – а потом пытаюсь снова заснуть. У меня есть свои ритуалы, которые я исполняю каждое утро, прежде чем начать: карандаши и блокноты, разложенные по своим четко определенным местам, большущий кувшин с холодным чаем. Обычно я пишу в кабинете. На стене висит фотография писательницы