Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

на сносях. Там же, рядом с отцом, был и сам Александр Данилович. А дети — Анна, Елизавета, сёстры-погодки Маша с Сашей Меншиковы и Алексашка-маленький, их брат, — оставались на попечении Дарьи Михайловны[149] и добрейшей горбуньи Варварушки, её сестры. Сколько шалостей видели стены того дома, сколько смеха, визга, шума они слыхали…

— Лиза! Ты меня не слушаешь!

Елизавета вздрогнула и обернулась, на неё сердито смотрела Мавра.

— Прости, Мавруша… Что ты сказала?

— Я сказала: ты уедешь, даже не простившись с ним?

Елизавета почувствовала, как кровь прилила к лицу.

— Зачем мне с ним прощаться? — Она вздёрнула подбородок. — Кто он такой, чтобы я с ним прощалась? Когда я не вернусь, передашь ему письмо. И довольно с него будет.

Мавра поглядела укоризненно, грустно и, как показалось Елизавете, с сочувствием.

— Не по-людски это. Ты и сама потом жалеть станешь. Вызови его, отдай письмо и попрощайся по-хорошему. Он ведь любит тебя. Может статься, всю жизнь вспоминать будет. Это жестоко — даже слова доброго на прощанье не сказать… Счастливый человек должен быть великодушным.

Елизавета вздохнула. Пальцы нащупали на груди под платьем серебряную ладанку — отчего-то она так и носила её, несмотря ни на что, убедив себя, что дорожит не подарком подлого казака, а святыней.

— Ладно, шут с тобой… Так и быть — можешь позвать его. Я действительно счастлива — скоро буду рядом с самым любимым, с самым лучшим человеком на свете, а Розум… бог с ним, я прощаю его. И хочу ему добра. Он неплохой. А что языком во хмелю мелет, так вино и пущие беды, бывает, творит… — Елизавета на миг прикусила дрогнувшие губы. — Я не сержусь на него больше.

Тяжело вздохнув, Мавра кивнула и вышла из комнаты.

----------------

[149] Дарья Михайловна Меншикова, в девичестве Арсеньева, дочь якутского воеводы и жена Светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Когда на улице окончательно стемнело, неслышно открылась дверца подклета, и вслед за Маврой, низко нагибаясь, чтобы не удариться о притолоку, в комнату вошёл Алексей Розум. Мавра мышью шмыгнула вон, прежде чем Елизавета успела её остановить, и они остались наедине.

Он так и стоял возле входа — очень бледный, весь закаменевший, как изваяние, пальцы рук стиснуты в кулаки.

— Ваше Высочество, — мягкий тёплый голос, который она так любила слушать, дрожал, — я не знаю, чем вызвал ваш гнев, но хуже него для меня нет ничего на свете. Или простите, или велите казнить, но не мучайте, пожалуйста.

И он опустился на колени.

Елизавета смешалась.

— Встаньте, Алексей Григорич! Что вы! Полно! Я не сержусь на вас. Я позвала вас не за тем. — Она взяла с бюро свёрнутое в три сложения письмо и подошла к нему. — Встаньте же!

Он тяжело, как старик, поднялся.

— Нынче вечером я уеду… — Она запнулась.

— Я слышал, Ваше Высочество. Вы отправляетесь на богомолье до Рождества.

— Нынче вечером я уеду, — повторила она и всё же не выдержала, опустила глаза. — Я уеду не до Рождества. Я больше не вернусь, Алексей Григорьевич. Вот письмо для обер-гофмаршала, в нём я прошу взять вас обратно в Придворную капеллу и позаботиться о вас, как вы того заслуживаете.

И она протянула ему послание. Он не взял, так и стоял, опустив руки, со сжатыми в кулаки пальцами, и Елизавета быстро взглянула ему в глаза. И поняла, что значит выражение «на нём не было лица». Лица действительно не было, словно по карандашному рисунку на бумаге прошёл комок хлебного мякиша[150] — всё вокруг осталось, как прежде, а вместо лица серое пятно, будто оно осыпалось, точно на потрескавшемся от времени гипсовом барельефе.

Он молчал, и Елизавета вдруг ощутила острое сочувствие и почти болезненное сожаление, что больше никогда не увидит его тёплых чёрных глаз, ласковых, как южное украинское солнце, не услышит изумительного голоса. Губы дрогнули и засвербило в глазах. Она взяла его за руку и вложила письмо в ладонь.

— Не поминайте меня лихом, Алексей Григорьевич, — попросила грустно. — Я хочу, чтобы мы с вами расстались друзьями.

Говорят, где-то там, под южным солнцем, есть море — Чёрное, опасное, глубокое… В его глазах тоже бушевало море — шторм боли и страдания, готового выплеснуться и затопить маленький будуар.

— Я буду помнить вас, Ваше Высочество… Помнить всю жизнь, — тихо сказал он и выскочил вон почти бегом.

-------------------

[150] До открытия каучука вместо ластика карандаш с бумаги стирали плотно смятым куском хлебного мякиша.

* * *

— Ты слыхал когда-нибудь, чтобы на богомолье словно на тот свет провожали? — прозвучало над ухом, и Алёшка вздрогнул. Сзади стояла Анна и через его плечо смотрела на происходящее возле крыльца — через мелкие стёкла окна было видно, как Мавра и Елизавета, обнявшись, плакали.

Он промолчал.

Наконец, подруги разлепили объятия, Елизавета плотнее завернулась в длинный плащ и шагнула в открытую дверь экипажа — крытого возка на санном ходу. Кучер, кучерявый, темноволосый, одетый в немецкое платье, который всё время прощания стоял возле лошадей, перекинул поводья на облучок, закрыл дверцу и взобрался на своё место. Хлопнули вожжи, и пара некрупных гнедых лошадок тронула с места неторопливой рысцой.

Ну вот и всё… Алёшка закрыл глаза.

— А видал ты когда-нибудь, чтобы в монастырь на богомолье в мужском наряде отправлялись? — проговорила Анна, и в голосе её ему почудилась усмешка. — И в чужом экипаже с чужим кучером.

Он взглянул вопросительно. Сил разговаривать не было. Больше всего на свете хотелось лечь и умереть.

— Странное богомолье, не находишь?

— Не на богомолье она отправилась, — выдавил он, с трудом разлепив губы. — Она больше не вернётся.

Анна взглянула удивлённо.

— Так ты знаешь?

— Что? — переспросил он, слушая пустоту внутри. Должно быть, эта пустота — всё, что там теперь будет.

— То, что Её Высочество решила покинуть нас навсегда?

Алёшка потёр грудь под чекменём[151], внутри саднило и мелко вздрагивало.

— Знаю. — Он потрогал пальцем переплёт окна, провёл крест накрест. — Она решила принять постриг и из монастыря уже не воротится. Она письмо мне дала, чтобы я мог вернуться назад в Придворную капеллу. Господи! Зачем она это сделала? Жизнь свою сгубила… Как жаль, Господи…

Анна молчала, и он вдруг встревожился — обернулся к ней. Глаза её мерцали, точно у волка, а губы кривила странная усмешка.

— Ты доверчив и простодушен, аки ангел небесный, — протянула она, как показалось ему со снисходительным сочувствием. — Нет, Алёша. Она не вернётся, это правда, да только не потому, что собирается стать монашкой. Она уехала во Францию. Сбежала к своему разлюбезному Шубину. И в