Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова

Когда он раздастся — будет легче.

До столкновения оставалось совсем немного — несколько мгновений. Василий Созинов смотрел на брата, идущего на него, и вспоминал брата Ивана, погибшего на КВЖД. Какой всё-таки жестокой оказалась жизнь, разметавшая их не то чтобы по разным углам, а просто выдавшая им на руки разные наборы игральных карт... У каждого оказалась своя судьба.

Созинов ощутил, как в нём вновь возник холодный колючий комок, пополз по телу, причиняя боль, Василий задержал в себе дыхание — ему показалось, что на глазах у него проступили слёзы... Всякие слёзы — это признак слабости. Он промокнул глаза рукавом шинели.

Наступающая цепь продолжала приближаться, до неё осталось совсем немного. Тишина сделалась ещё более гнетущей. Даже ветер, простудно посвистывавший, и тот стих, перестал носиться над землёй. Тёмное небо набрякло пороховой темнотой, низины, покрытые снегом, сделались чёрными. Созинов пожевал зубами окровяненную нижнюю губу и не ощутил боли.

До Егора оставалось всего ничего, метров двадцать, Василий поймал себя на мысли, что ему хочется вскочить и, раскинув руки в стороны, кинуться навстречу брату. И плевать, чем тот встретит его — объятьями или выставит перед собой оружие, всё-таки брат — это брат, родная кровь, близкий человек. А брат против брата не должен идти. Василий вновь отёр рукавом шинели глаза, затем потёр пальцами щёки — совсем онемели.

Он прищурился — захотелось получше рассмотреть лицо Егора. Егор постарел, был небрит, в щетине поблескивала седина, и судя по тому, что он держал в руке наган, а шинель его была крест-накрест перечёркнута кожаными ремнями, старший брат занимал у красных командную должность. Василий ощутил некое удовлетворение, будто сам в люди выбился, хотя выше взвода у него под началом не было. И не будет.

Странное дело — отсутствовало привычное чувство опасности, а ведь оно обязательно возникало в Созинове перед всякой стычкой, так бывало всегда, а сейчас этого ощущения не было. Словно бы война кончилась, и на них, примерзших к снегу, распластанных, наступает не вражеская цепь, ощетинившаяся винтовками, а обычная шеренга деревенских мужиков, любителей выпить, а после выпивки сойтись в кулачном бое.

Сверху, с небес, свалился ветер — сверзнулся тяжёлым мешком-сидором, набитым морозной пылью, снегом, твёрдым ледяным пером, хлопнулся о твердь с гулким страшным звуком. Лицо Василия Созинова обдало холодом, ноздри защипало, и он почувствовал, что жёсткая, укатанная студью до чугунной прочности земля не так прочна, как кажется, она запросто может разверзнуться, и на то есть причины... Где же это видано, в каких кущах, в городах и весях каких, чтобы брат шёл на брата с винтовкой? А сын на отца, дед на внука... Нигде, ни в одном углу мира такого нет.

Ветер, свалившийся с облаков, загоготал, загугукал по-лешачьи, свился в жгут и пошёл плясать по полю. Красноармейская цепь, сталкиваясь с ним, замедляла ход, кренилась, некоторые падали на колени, но тут же поднимались вновь и устремлялись вперёд, на залёгшую цепь...

Им бы за одним столом сидеть, тосты друг за друга произносить, а они бездумно палят из винтовок, угомониться никак не могут. Облака раздвинулись на несколько мгновений, осветились слабым мерцающим светом и тут же сомкнулись вновь, сделались плотными, пороховыми, тёмными... Но и этих мгновений было достаточно, чтобы на душе сделалось спокойнее. Созинов поймал в прицел согбенную фигуру брата — лицо Егора приблизилось, укрупнилось, левая щека у него была белой — подмёрзла, к подглазьям прилипли льдинки — туда натекли и застыли слёзы. В Василии что-то дрогнуло, возникла жалось, и он поспешно отвёл ствол трёхлинейки в сторону.

Над головой его вновь раздался гогот — это опять пронёсся лютый ветер, соскоблил с земли ледяную корку, измолол её в жёсткую стеклянную пыль, обсыпал головы лежащих людей, остатки щедрой пригоршнью швырнул в глаза тем, кто шёл в атаку на лежащую добровольческую цепь.

Послышался мат. Что красные, что белые — и те и другие умели ругаться с одинаковой лихостью.

   — Рота-а... — послышался тихий напружиненный голос с правого фланга, и Созинов напрягся — это был голос командира роты, оставшегося с ними, полковника с изувеченным, обгоревшим в огне лицом, носившего древнюю княжескую фамилию. — Пли!

Грохнул винтовочный залп. Василий Созинов стрелял в усатого, темнолицего человека, одетого в длинную кавалерийскую шинель, по виду рабочего, и верно, он был рабочим — руки у него были огромными, сильными, не руки, а клешни. Созинов, по обыкновению, не промахнулся, и темноликий работяга, остановившись, всадил штык винтовки в землю, как лопату, и замер, держась за оружие, словно за костыль. Рот у него открылся, на подбородок выбрызнула кровь.

Красноармеец накренился в одну сторону, потом в другую — ноги не держали его, — он изо всех сил пытался устоять на земле, но тело его стало непокорным, ватным, и он тихо сполз вниз. Созинов поспешно перевёл взгляд на брата — уцелел ли тот после залпа?

Егор, набычившись, с согнутой спиной и выставленной слишком далеко вперёд рукой с наганом продолжал идти. В груди у Василия зажёгся обрадованный костерок: жи-ив курилка!

   — Ро-ота, — вновь послышался тихий, натянутый как струна голос полковника, — пли!

Ударил второй залп. Ошалелый ветер, взвизгнув, унёсся вверх, следом за ним в небеса прыгнуло и снеговое облако. Горсть снежной крошки всадилась Василию в лицо, тело его приподняла неведомая сила, попыталась выковырнуть из окопа, но Созинов упёрся одной ногой в твёрдую, будто отлитую из железа, стенку, другую ногу развернул так, чтобы ребро подошвы слилось с землёй, в следующее мгновение его вновь притиснуло к железному боку окопа.

Второй залп был удачнее первого — красноармейская цепь уменьшилась на треть. Егора залп не тронул, он как шёл, так и продолжал идти на залёгшего противника. Василий обрадованно покрутил головой: молодец, брательник, устоял...

Сам Василий в этот раз подбил рыжебородого простоватого мужика, широко распахнувшего рот. Мужик не выдерживал быстрого шага наступающей цепи, задыхался, хлопал на ходу губами, тряс бородой, захватывал воздух, из глаз у него лились слёзы — ему бы лечь где-нибудь в сторонке на землю, отдышаться, но вместо этого рыжебородый хрипел, на ходу отчаянно дёргал затвором винтовки, вышибая из ствола горелую гильзу и загоняя новый патрон, вёл стрельбу по залёгшей цепи.

Одна из его пуль всадилась в землю около самого лица Созинова, взбила мёрзлый фонтанчик, брызнувший подхорунжему прямо в глаза. Хорошо, успел зажмуриться.

Залпов больше не было — залёгшие стали стрелять без команды, в нескольких местах уже завязалась рукопашная схватка, люди молотили друг друга прикладами, пытались пускать в ход штыки...

Егор Созинов не дошёл до брата нескольких шагов, Василий выпрыгнул из окопчика, покачнулся, оскользаясь на наледи, взмахнул рукой и выкрикнул что было силы:

— Братка!

Егор увидел его, улыбнулся зубасто, обрадованно, махнул рукой ответно.

В это время сбоку, из лежащей цепи, выстрелил штабс-капитан с перебинтованной головой, на которую не налезала папаха — слишком толстой была повязка, — чтобы шапка хоть как-то держалась на голове, штабс-капитан разрезал мех сбоку по шву ножом.

Пуля всадилась Егору в грудь, он остановился с изумлённо открытым ртом, в следующее мгновение на губы ему выбрызнула кровь — пуля штабс-капитана повредила внутри что-то важное, перерубила нерв или артерию. Ноги у Егора подогнулись.

   — Братка! — кинулся к нему с отчаянным криком Василий, остановился, развернулся лицом к своей роте, к штабс-капитану, которого можно было увидеть издали: слишком приметной была его перебинтованная голова, передёрнул затвор винтовки и выстрелил в штабс-капитана.

Не попал. Василий передёрнул затвор снова. Выстрелить вторично не успел. Пуля, выпущенная из красноармейской цепи, оглушила его скользящим ударом в голову, оторвала ухо и, забусив воздух красной сыпью, растворилась в пространстве. Следом принеслась вторая пуля, всадилась Созинову в затылок, сбрила кожу вместе с волосами, и Василий полетел на землю.

   — Братка! — просипел он незнакомым шёпотом, приподнялся и, всаживаясь ногтями в землю, сдирая их, отрывая от пальцев, пополз к Егору.

   — Братка!

Егор был ещё жив. Он также нашёл в себе силы — приподнялся, вывернул голову, жадно глядя на Василия. С губ Егора текла кровь. Он шевелил ртом, что-то пытался произнести, но что именно хотел сказать, угадать было невозможно. Оторвал пальцы, вместе с кровью примерзшие к обледенелой поверхности земли, ответно протянул руку. Над головой Егора свистнула пуля, прожгла шапку, та, дымящаяся, покатилась по полю, пыся вонючим сизым чадом, — на шапке загорелась мерлушка.

   — Братка! — вновь призывно просипел Василий.