А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1)

– Я-то давно знаю, – сурово сказал Мирович. – Безвинный страдалец.

– Да-а… А сенатские говорили – между прочим – полноправный Император российский. Це-це!

Мирович весь подобрался. В виски ударила кровь. Он крепко сжал скулы, чтобы не выдать себя дрожанием голоса.

– А где именно, скажи пожалуйста, содержится Иван Антонович? – всё так же безразлично спросил Чефаридзе.

– Примечай, как я тебе на которую сторону головой кивну, то на ту сторону и смотри, где увидишь переход через канал – тут окно извёсткой замазано, вот он там и содержится.

Они далеко отстали от других. Чефаридзе глубоко вздохнул и сказал:

– Совсем, скажи пожалуйста, безвинный мальчик. От самых ребяческих лет – тюрьма и тюрьма… Есть ли у него по крайней мере в покоях свет?..

– Свету Божьего нету. Днём и ночью при свече сидит. Кушанья и напитков ему довольно идёт, для чего при нём придворный повар находится.

– Разговаривает он с кем?..

– Случается, что разговаривает с караульными офицерами, которые неотлучно при нём обретаются.

– Скажи пожалуйста, как строго… Забавляется ли чем?..

– Как обучен он грамоте, то читает священные книги – вот и вся его забава. А по случаю когда ему комендант и газеты посылает.

– Це-це!.. Видать, и точно – арестант тот не кто иной, как Иван Антонович… Как считаешь, душа мой, его ведь можно и «ваше высочество» назвать?..

– Бесспорно, можно и должно.

Они проходили мимо кордегардии. Мирович потянул Чефаридзе за рукав:

– Зайдём ко мне… Потолкуем…

Беспечно улыбающийся Чефаридзе прошёл через вонючие сени в маленькую, темноватую, унылую комнату караульного офицера. Мирович плотно затворил дверь.

– Садись, – указал он Чефаридзе на табурет, сам стал спиною к решётчатому окну. – Видишь, как фортуна может к нам лицом повернуться… Такому узнику вернуть свободу и положение… Жаль, что у нас солдатство несогласно и загонено. Потому ежели бы были бравы, то я бы Ивана Антоновича оттуда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо прибыл в Петербург и к артиллерийскому лагерю предоставил.

Чефаридзе тупо смотрел на Мировича. Он ничего не понимал.

– А что бы сие значило?.. Скажи, пожалуйста.

– Значило?.. Да как бы привёз туда, то окружили бы его с радостью… Сам говоришь, что сенатские о том говорили…

– Я ничего, душа мой, не говорил, – сказал растерянно Чефаридзе, встал и быстро вышел из кордегардии.

Гости уезжали из крепости на лодке. Мирович пошёл проводить их и дать разрешение на пропуск лодок из канала.

Чефаридзе, он на прощание у коменданта порядочно «нагрузился» и размяк, протянул руку Мировичу и сказал добродушно со слезою в голосе:

– Прощай, душа мой. Спасибо за компанию… Только смотри, брат…

– Я-то давно смотрю, – сказал Мирович, – об одном сожалею, что времени нет поговорить с тобою, да к тому же у нас солдатство несогласно и не скоро к тому приведёшь.

Чефаридзе молча пожал плечами.

– Князь, пожалуй, едем, – кричал из лодки Бессонов.

– Це-це, это же правда, – сказал князь, пожимая руку Мировичу. – Я про то слыхал.

Он побежал по трапу на пристань.

Мирович смотрел, как отваливала шлюпка и как медленно пошла по каналу к Неве. Прекрасный тёплый вечер спускался на землю. Полная тишина была кругом. Нева точно застыла в своём течении, недвижно висели листья берёз на валах крепости по ту сторону канала. Мирович медленно шёл к себе и всё думал о своём: «Рано… Нельзя теперь… Солдатство несогласно… Сегодня не придётся – надо отложить. Солдатство привести к себе… Навербовать таких, как этот милый князь, склонить сенатских, чтобы встреча в Сенате была готовая…»

Он прошёл через Проломные ворота, приказал караульному унтер-офицеру запереть их и прошёл на крепостной двор, где была дверь в помещение безымянного колодника. У двери стоял капитан Власьев и курил трубку. Мирович откозырял ему и подошёл.

– Проветриться вышли, Данила Петрович?

– Д-да… осточертела нам эта служба. Сам как арестантом стал. Который год!.. Безо всякой смены, живых людей, почитай, что и не видим. Каторга!.. Два раза с Чекиным челобитную подавали, чтобы освободили нас… Отказ… Руки у нас такой нет… Приказано ещё потерпеть недолгое время.

– Ожидается разве что?..

– А чёрт их знает. Наше дело маленькое.

– Вот то-то и оно-то. Что у них там ожидается?.. Ничего у них не ожидается. Надо самим… Допустите одно… Представьте – кто-нибудь, движимый чувством справедливости и любви к отечеству, явился освободить страдающего арестанта… Императора Всероссийского… Освобождая его – он и вас освободил бы… И разве вы погубили бы того человека прежде предприятия его?.. Напротив, не помогли бы вы ему? В его предприятии была бы прямая ваша выгода…

Власьев резко оборвал Мировича:

– Бросьте! Сами не понимаете, что говорите. Если о таком, хотя и по-пустому, говорить хотите – я не токмо внимать вам, а и слышать того не хочу.

– Да что вы, Данила Петрович… Вы, ради Бога, чего зря не помыслите. Зайдите ко мне в кордегардию, и я вам всё изъясню. Вы поймёте меня.

– Нам никогда и ни к кому ходить заказано, поручик… Вздор сей оставьте… – Власьев выбил пепел из трубки и стал подниматься по лестнице к таинственной двери.

Мирович вялой, шатающейся походкой пошёл в кордегардию.

XVII

В девять часов вечера пробили при карауле вечернюю зорю. Разводящие повели по постам очередные смены.

Северная бледная ночь спускалась над крепостью. От реки и озера густой туман поднимался. В маленькой комнате караульного офицера засветили свечу. Углы помещения тонули во мраке. На чёрном столе стояла чугунная чернильница и подле лежала постовая ведомость. Мирович сел на просиженный жёсткий кожаный диван, облокотился на стол и углубился в свои думы. Потом оторвал разгорячённое лицо от ладоней и с тоской прошептал:

– Нет… нет… Нельзя… Рано, рано… Надо солдатство склонить на свою сторону…

Он тяжело вздохнул и опять упал лицом на ладони и стал думать, как повести работу среди солдат. Мирович людей не знал. Дитя города, он вырос среди учителей, среди узких интересов разорившейся мелкошляхетской семьи и в полку служил недолго, потом был адъютантом у Панина и как-то раньше никогда не задумывался о солдатах. Да и видал-то он их только в карауле. Он думал о солдатстве, а солдатство между тем само шло к нему. Дверь тихо растворилась, в ней появилась приземистая, коренастая фигура мушкетёра «на вестях» Якова Писклова. Правой рукой Писклов локтем отодвигал дверь с тяжёлым блоком, в левой под пропотелой в камзоле мышкой держал кусок хлебного пирога, а обеими ладонями крепко обжимал дымящую паром глиняную кружку со сбитнем.

Он бережно поставил кружку и сказал Мировичу:

– Пожалуй, ваше благородие, вот в команде сбитенька заварили горяченького. Откушай на здоровье.

Писклов рукавом смахнул пыль со стола и положил хлеб, Мирович внимательно посмотрел на Писклова. «Ну что же, поговорим, – подумал он, – узнаем, как настроено солдатство».

– Спасибо, Писклов, спасибо, – сказал Мирович и, заметив, что Писклов хочет уходить, добавил: – Постой, братец, я хотел с тобою поговорить.

Солдат стал, расставив ноги, и тупо смотрел на бледное, возбуждённое лицо офицера.

– Чего изволите, ваше благородие? – тихо и недоумённо спросил Писклов.

– Вот что, Писклов… – Слова не шли на ум. Сказать надо было очень много, а вот как сказать – Мирович не знал. – Да, так вот что… Слыхал ты когда-нибудь про Государя Иоанна Антоновича?..

Солдат тяжело вздохнул и ничего не ответил.

– Ведомо ли тебе и солдатству, что здесь, в крепости, в нескольких шагах от нас, безвинно содержится как простой арестант Государь Иоанн Антонович?.. Знаешь ты, что такое Божия правда?..

Солдат тупо смотрел на офицера.

– Увольте, ваше благородие, – тихо сказал он.

– Наш долг, Писклов, того Государя от лютой тюрьмы освободить. Бог и Государь вознаградят нас за то… Я со многими капралами говорил о том, и они со мною во всём согласны. Ты как о сём полагаешь?..

Желтовато-бледное лицо Писклова, под белым париком казавшееся темнее, покрылось мелким бисером пота. Писклов смотрел на Мировича, как смотрит собака на хозяина, который собирается её побить. Мирович ждал ответа.

– Ну, что же ты скажешь?..

– Ваше благородие… Дык как же… Ежели… с капралами… Ежели солдатство о том согласно, так что же я?.. Я никогда не отстану от камрадов… Как они, так и я… Всем, значит, полком. А только… Увольте…

– Чего там увольнять… Ты запомни, что я тебе про Государя и про правду сказал… Ступай и кого знаешь за верного человека, того склоняй к сему… Говори: нам надо Государя своего освободить.

Писклов, тяжело и сокрушённо вздыхая, точно он был в чём-то уже виноват, вышел из офицерской комнаты, а Мирович не притронулся ни к хлебу, ни к сбитню, но, сняв кафтан, лёг на диван.