Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

отвалок на глубину в полметра! А? Гляди, как надувается трактор, вот-вот разорвется от натуги, а тянет. Сам старый Зырян за рычагами.

Шумейка не могла поддержать Кандибобера! Она же фельдшер, не агроном. Да и на уме Шумейки совсем другое! Ей не до парового поля в полметра глубины!

Трактор подошел к концу загонки и остановился на повороте, в трех шагах от Кандибобера и Шумейки.

– Тянет ЧТЗ-то? – Кандибобер кивнул головой на плуг, некогда сконструированный полеводом Мальцевым из колхоза «Заветы Ленина» Курганской области.

Старый Зырян, в дождевике с капюшоном, поглядывая на незнакомую женщину, сошел с мостика и, косолапя, прошел мимо плуга, а тогда уже, усадив вместо себя молодого тракториста, который сидел на подкрыльнике, махнул рукой, чтобы продолжали пахоту, подошел к Мамонту Петровичу.

– Тебя вот, Петрович, Маремьяна Антоновна сколько лет тянет за нос, а ты так и не уяснил себе: куда же она тебя тянет?

Кандибобер отряхнул мокрую фуражку, фыркнул носом, но ничего не ответил старому Зыряну.

– А вот ЧТЗ знает, что тянет и куда тянет.

– Это с какой стороны понимать?

– Со всех сторон, Петрович, понимай, как можешь. – И взглянув на Шумейку прищуренными глазами, спросил: – Ко мне? Что же вы с малым-то, а? Дождина-то переполощет, простудите.

Не доходя до тракторного вагончика, Кандибобер не удержался и вдруг бухнул:

– Хотел бы я знать, Зырян, какой сегодня сон приснился нашему Егорычу, а?

– С чего тебя потянуло на сны Егорыча? – буркнул старый Зырян.

– Имею такую сонную чувствительность, Аркадий Александрович. Это вот, товарищ, – Кандибобер кивнул на Шумейку, которая шла вслед за стариками, сама не своя, сгорая от стыда и от того неловкого положения, в которое она попала, – Шумейка с Полтавы. Фронтовая подруга Егорыча…

– Как?! Как?! – Старый Зырян остановился, круто повернувшись к Шумейке. – Фронтовая подруга?

– Да.

– Вон оно какие дела! – покачал головою старый Зырян, отбросив на спину капюшон.

3

Гроза стихла, но мелкий дождичек все еще пенил лужи. Шатровые двускатные черные крыши, видневшиеся в низине, вздымались над землею в каком-то беспорядке. Слева по хребту чернел хвойный лес, справа, в березовой роще, торчали в зелени трав черные кресты кладбища.

И это деревенское кладбище, и хмарь леса, и черные крыши домов – все, решительно все было чужим, незнакомым, навевающим тоску и страх. Так вот она, Белая Елань, куда Шумейка стремилась всеми помыслами души, воображая, что Белая Елань если не райский уголок земли, то во всяком случае нечто необыкновенное! А тут такая серость, чернота, мутнина!.. И здесь живет Степан, ее девичья любовь? Как он тут живет? И чем он живет в глухомани? Кандибобер так много наговорил ей о нравах и характерах старожилов стороны Предивной, что ей стало не по себе. Что за Агния, законная супруга Степана? Она уже познакомилась с отцом Агнии, старым Зыряном. Он такой отзывчивый старик! Почему Степан почти ничего не говорил ей об Агнии, как она ни расспрашивала его. Любит ли он ее?

Если она ошиблась в Степане, она проклянет тот день и час, когда впервые встретилась с ним возле хутора Даренского!

– Агния Аркадьевна, – говорил меж тем Кандибобер. – Всю тайгу искрестила вдоль и поперек.

– Она молодая?

– В соку. Как на погляд, как по силе – доброму мужику впору.

Шумейка невольно покраснела, опустив глаза в землю. Она еще не привыкла к таким откровениям попутчика.

– Как вы с ней поделите Егорыча – ума не приложу.

Шумейка вовсе не намерена делить Егорыча.

– Сердце нельзя разделить, Мамонт Петрович.

– Как сказать, дева. Моя Маремьяна, теперешняя моя супруга, тоже клялась, что не подпустит меня на ружейный выстрел. Как и водится, выждал момент, моей стала. Вот уже двенадцать лет, как моя.

– И она вас любила?

– Всякое приключалось. Любовь не краюха, не откусишь, ежели в рот нече положить.

С подола мокрого платья Шумейки стекала вода. Ее голые ноги, чуть не по колено выпачканные грязью, оставляли на обочине дороги глубокие вмятины. Темно-русые волосы прядями липли на ее висках и лбу.

Возле дощатого забора, придерживаясь руками за драннощепины, выбирая места, где посуше, шла соседка Кандибобера, Устинья Степановна, в красном платке, румянящем ее широкое плоское лицо с белесыми, едва заметными отметинами бровей.

Посторонилась, заглянула на ребенка.

– Никак ребенком обзавелся?

– Соответственно, Устинья Степановна.

– То-то познаешь счастьице.

– Счастье, Устинья Степановна, бескрылая птица. Как воздух! Напахнет, дыхнешь, не успеешь отведать, и – нету!

– Бит да умен, два угодья в нем. А в те, Кандибобер, все три угодья.

Польщенный похвалой соседки, Кандибобер пошел дальше, балансируя у забора.

Когда Кандибобер ввел Шумейку в ограду, на резном крыльце между двумя столбиками показалась, как в раме, высокая женщина с засученными по локоть рукавами. Ее горбатый нос, похожий на рукоятку бритвы, и тонкие поджатые губы, особенно тяжелый подбородок, говорили о ее властном, неуживчивом характере.

– Где пропадал, мерин?! – зычно подала она голос, уперев одну руку в бок.

Кандибобер сразу же посутулился, стал как будто на вершок ниже своего роста и, к удивлению его спутницы, заговорил сиплым, незнакомым голосом:

– Позволь молвить, Маремьяна Антоновна. Сейчас изложу полную информацию.

– Я те изложу! Где солома?

– Нет соломы, Маремьяна Антоновна. Все тока обошел.

– Какие тока?

– За Гремячим.

– Скажите, куда его черт утартал! Нет соломы – паяльную лампу нашел бы. Я же сказала, у старого Зыряна есть паяльная лампа, чтоб тебе лопнуть. Боров-то ждет ножа. С утра не кормлен.

– Ты погоди, Маремьяна Антоновна. Вот зашла дорожная женщина.

Прищурив бельмоватый глаз, Маремьяна Антоновна пригляделась к незнакомке, сошла с крыльца. Она не стала спрашивать пришлую, откуда она и куда – какое ей дело! Своих хлопот полон рот. Кивнув головою на крылечко с выскобленными до желтизны приступками, указав супругу, чтоб он почище обтер о соломенный мат свои рыжие бахилищи с отвисшими голенищами, спровадив его в избу, ввела за ним Шумейку. И все это не спеша, чинно, будто совершала некий обряд.

В крашеной избе густо пахло творогом, жужжали одинокие мухи. К лавке был прикручен пузатый сепаратор. В эмалированном ведре под марлёю стояло молоко обеденного удоя от знаменитой на всю округу Маремьяниной коровы, Даренки, трехведерницы. Даренка давала от тридцати до сорока литров молока, чем и жила Маремьяна Антоновна, своеобразная единоличница в колхозе. Выработав с грехом пополам минимум, а чаще и не вырабатывая, Маремьяна жила лучше всех работяг. Она продавала молоко приискателям и рабочим леспромхоза по двойной цене, да еще разводила его водичкой. Оттого-то сундуки Маремьяны ломились от добра! Водилось и золотишко.

На столе, застланном узорчатой скатертью с длинными гарусными бахромами, в стеклянной кринке иссыхали оранжевые огоньки вперемешку с пахучими ирисами. На полу самотканые половики в