Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

со скрытой ненавистью к княжатам, принялся перетряхивать их всех. Он искал зачинщиков, бросил на это весь Сыскной приказ. Одновременно он начал возвращать в Москву с воеводства дворян, на которых мог положиться. Прощупывал он и Голицыных, как когда-то Шуйских и Романовых, на головы которых затем обрушил ужасную опалу.

Не догадывался князь Дмитрий и о том, что и стольничество он получил вот за эту самую услугу Годунову. Потом, позже, через пять лет, попав в немилость к Шуйскому и спившись, Никита перед смертью повинился ему в том деле. И только тогда для князя Дмитрия открылось то, как тонко переиграл его Годунов…

– Ты знаешь, что наделал? – спросил Никита его, выйдя вслед за ним из государевой комнаты после этого приёма.

– Да! – резко бросил князь Дмитрий, повернулся и вышел из палаты.

Ему было всё равно, что будет с Лыковым, а также с Борисом Татевым, своим дальним родственником. Нет, теперь он не кинется в открытую с кулаками на соперника, как было когда-то: для этого есть иные, более действенные способы.

* * *

Прошло чуть больше года. Скоропостижно скончался Годунов. На Москве воцарился великий князь Димитрий, Расстрига, Отрепьев Юшка…

По-настоящему, с холодами и сыростью, наступила осень. В лесу стало просторно, светло и далеко видно. А эхо задорно и звонко откликалось теперь на зов каждого.

Подле больших шатров на охотничьем царском дворе, под Тайнинским селом, скопилась масса повозок и лошадей. На поляне пылали огромные костры, суетились повара и холопы, шло приготовление к большой царской пирушке.

Пожарский стоял в толпе придворных у царского шатра и от скуки разглядывал гусар, которые наехали в Москву с самозванцем. Те, изрядно подвыпив, разбрелись и куролесили с запорожскими атаманами по всему двору. А вон и донцы!.. Среди них сразу бросался в глаза статный, красивый молодой атаман… Заруцкий!.. Он поддерживал под руку пьяного Корелу. Того же, по указу нового царя, отыскали в одном из московских кабаков и притащили сюда, ещё хмельного и сонного.

Из шатра вышел самозванец, государь и царь Димитрий. За ним вышел Ванька Хворостинин. Смеясь, самозванец обнял его за плечи. Тот же склонил к нему голову и что-то зашептал ему на ухо. Самозванец выслушал его и громко расхохотался: «Ха-ха-ха!»

Окольничий Юрий Хворостинин бросил осуждающий взгляд на племянника и красноречиво покачал головой, встретившись глазами с Пожарским.

В Боярской думе князю Юрию не раз уже указывали на поведение племянника: тот-де водит с царём затейливые разговоры, держит себя не по месту. А царь потакает ему: панибратствует, обнимает, как своего приятеля…

Ванька Хворостинин был ещё юн. Ему только-только стукнуло шестнадцать лет. Худощавого сложения, с большими умными глазами, языкастый, он задевал даже патриарха. Его речи ходили по Москве, веселили, будоражили чёрных людишек. Тонко злословил он и бояр, да так, что в думе не выдержали, привели наглеца с приставом к Воротынскому, поставили перед ним. И тот указал юнцу на его злоречивость.

Ванька же, не дослушав его, хмыкнул и ушёл.

Боярин взбесился от этого, слёг в постель и неделю не появлялся в думе.

А Ванька всё так же продолжал вертеться подле царя. И между ними установились странные для московского люда отношения…

На окольничего нажали в самой думе, пригрозили, посулили всякие беды. Теперь князь Юрий взялся за племянника.

Но всё осталось по-прежнему. Юнец всё так же изощрялся слогом, да так, что восстановил против себя всех думных. И ему, бедняге, не простили его насмешек до конца его дней. При Шуйском его, за слишком явную пристрастность к Расстриге, сослали в Иосифов монастырь, куда затем угодил и сам Василий Шуйский… И ему, Ивану Хворостинину, как всем незаурядным личностям в России, суждено было закончить свои дни обычным на Руси делом: спиться и умереть раньше срока… В России личность, редкая гостья на её земле, была обречена в ту пору… Но он оставил всё же по себе память в стихах, в тогдашнем слоге, и пил, как все поэты на Руси… К тому же он прослыл безбожником и прожил всего каких-то тридцать пять неполных лет, тосковал и жаловался, что на Москве все люди скучные, не с кем даже поговорить…

– Господа, по коням! – зычно крикнул Димитрий собравшимся подле шатра охотникам.

И сразу же все вскинули головы, засуетились. Стремянные подвели к царю серого в яблоках жеребца, с леопардовой шкурой под седлом.

Юрий Хворостинин и Никита Хованский подхватили скамеечку и сунулись было под ноги к царю.

Но тот бесцеремонно отпихнул их, лихо взлетел на коня и крикнул атаману донских казаков, Кореле: «Андрюшка, за мной!»

Затем он обернулся к Ваньке Хворостинину, рассмеялся: «И ты, шельмец, тоже!» – поддел шпорами бока жеребцу и пошёл рысью, увлекая за собой всю ораву.

Пожарский пристроился в самом хвосте охотников. Он оберегал своего аргамака, двухлетку, тот ещё не вбегался под седлом.

С боку к нему тут же прибился князь Никита. Теперь он, не отставая от других, выслуживался у нового царя.

А впереди всех, привстав на стременах, как на крыльях полетел Димитрий. Под ярко-синей венгеркой, туго обтягивающей его фигуру, у него бугрились мышцы, на шапке ритмично покачивалось перо, а из-под копыт коня летела сырая земля. И хотя с утра он был уже пьян, тянуться за ним было сложно: под ним был превосходный скакун. И он сразу же оставил всех далеко позади.

Оглянувшись и заметив это, он придержал жеребца. И его тут же догнали Корела с Заруцким. Присоединились и все остальные.

На просторном поле, окружённом перелесками, всадники остановились. Димитрий приставил к губам рожок: и запел, полетел сигнал начала охоты. В ответ заголосили рожки загонщиков, вразнобой залаяли собаки, заводимые псарями, раздались крики, улюлюканье и смех.

Всадники снова пришпорили коней, широкой лавиной устремились к перелеску, проскочили его и выметнулись на большое поле. Здесь псари спустили с поводков собак, и те рванулись к лесу – на звуки трещоток и крики загонщиков.

– Ату, ату-у! – пронзительно взвизгнул Димитрий и бросил за собаками своего жеребца. Порывом ветра у него сорвало с головы мурмонку[81], но он даже не заметил это, лишь сильнее вонзил шпоры в бока скакуну…

А вдали, у подлеска, гончие накрыли первого оленя: они остановили его, повисли на нём гирляндой.

Первым к ним подлетел самозванец и спрыгнул с коня.

Обречённое животное не сопротивлялось. Широко расставив ноги, олень стоял неподвижно, едва дышал под тяжестью тел. Большие тёмные глаза его тупо уставились в землю, куда его гнул здоровенный пёс, мёртвой хваткой вцепившийся ему в горло.

И Пожарский увидел, как на солнце сверкнула сталь: клинок царя пронзил насквозь оленя.

На траву и собак фонтанчиком брызнула