Сломанный меч - Толеген Касымбеков

звенело в ушах. Тогда он нарочно громко, чтобы разорвать, разбить давящую тишину, спросил самого себя:

— Какое время сейчас?

И сам себе ответил громко и насмешливо:

— Откуда мне знать, я сижу там же, где и ты!

И рассмеялся во весь голос.

Но вот опять забрезжил знакомый луч. Исхак следил за ним, затаив дыхание, как будто мог спугнуть робкого посланца дня. Потом подошел и подставил обе ладони — как подставляет мучимый жаждой человек свои ладони под струйку долгожданной воды. Этот луч — как его жизнь теперь, он еле теплился… Исхак поднес руки ко рту — ему казалось, что он цьет свет, как воду, как молоко матери.

Послышались шаги. Остановились над самой его головой. Отворилась железная дверь, и свет хлынул в темницу потоком, наполнив ее до самого дна. Исхак, ослепленный, опустил голову. Что-то упало рядом с ним. Нагнулся — хлеб. Его бросают раз в сутки. Спустили на веревке маленький медный чайник. Кипяток. Молча Исхак отвязал чайник. Глаза уже привыкли к свету, он поднял голову, окликнул бородатого стража:

— Ассалам алейкум, мусульманин!

Тот отпрянул. Дверь захлопнулась. На голову узнику снова упала тьма.

— Эй! Э-эй! — кричал Исхак.

Нет ответа. Шаги удалялись. "И сегодня он не ответил. Почему ничего не говорит? Разве я преступник? Кому я причинил зло?" — недоумевал Исхак, пережевывая хлеб и запивая его теплой водой.

День проходил за днем. Исхак вел им счет только по тому, сколько раз сторож бросал в зиндан хлеб. День от ночи помогал отличать тонкий луч света из щелки наверху, то появляясь, то исчезая. У Исхака отросли усы, борода, волосы на голове. Первое время голова болела от стоящей в зиндане вони. Потом он привык.

Исхак потихоньку пел от тоски. Или думал о том, как там сейчас, на воле. Высятся вдали могучие громады гор и тают в ясном небе облака, так похожие на космы белой верблюжьей шерсти. Теплое солнце, именно теплое, ласковое, а не жгучее оно сейчас. И раскинулась среди гор благодатная Ферганская долина, пахнущая спелым урюком, хлебом, дынями… Исхаку начинало казаться, что сам он малым муравьем ползет по прекрасной Фергане, дивясь красоте и простору…

Он старался забыться, и это ему иногда удавалось. Он уже не искал ответа на вопрос, почему его не убивают.

Однажды услыхал он гулкий и громкий звук:

— Дун-н…

Звук повторился еще и еще раз. Исхак почувствовал, как задрожала земля…

— Пушки! Пушки палят! — вскочил он. Сердце забилось так, что он почти потерял сознание. Быть может, Момун, Бекназар, Эшмат с большим войском осадили крепость Махрам.

— Эй! — закричал Исхак, подняв голову. — Эй, кто там есть? Эй, кто-нибудь!

Шаги. Кто-то идет. Отворилась железная дверь зин-дана, свет потоком хлынул в темницу, наполнив ее до самого дна… Бородатый стражник свесил голову вниз.

— Ну что? Ты хочешь, чтобы я тебе сказал исповедание веры, а?

Исхак был бесконечно рад услышать человеческий голос.

— Нет, брат, я и сам могу его тебе сказать…

— Ну, так чего ты орешь, — сторож принялся затворять дверь, но Исхак крикнул отчаянно:

— Брат!

Сторож неохотно придержал дверь.

— Скажи, что там происходит на воле? Почему палят из пушек?

Сторож покачал головой.

— Какое тебе до этого дело, мусульманин? Для тебя окончены все мирские дела, верно?

Но он все же не ушел, вероятно, и ему хотелось от скуки поговорить.

— О чем спрашиваешь? Сумятица там, беспорядки. Газават.

Исхак быстро спросил:

— Кто начал газават?

Сторож помолчал, как будто сомневался, стоит ли еще раз открывать рот для ответа, потом сказал тихо:

— Кто зол, тот и затевает драку…

— Орда, значит, начала! Абдурахман начал! Прищемили змее хвост, вот она и тщится весь мир уничтожить… Несчастный народ, несчастная страна…

Исхак метался из угла в угол по темному полу своей темницы. Сторож смотрел и дивился: "Сидит в этой дыре, смерти должен ждать как счастливого избавления, а он, гляди-ка, беспокоится о народе, о стране… С ума, наверное, начал сходить, бедняга".

Исхак поднял голову.

— Эй, батыр! — крикнул сторожу. — Позови сюда Иса-оулию, мне ему надо кое-что сказать.

— Довольно тебе вздор болтать, мусульманин. Помолчи, не то я дверь захлопну. Разговаривать не положено.

А пусть закрывает! Исхак не мог молчать. Душа горела, он не находил себе места и все говорил, говорил негромко сам с собой. Стражник слушал долго, потом спросил:

— Эй… Ты сам-то кто?

Исхак поднял лицо вверх. Там, на фоне прозрачноголубого неба, торчала голова стражника.

— Все теперь разорено, все гибнет! И зачем тебе знать мое имя, брат? А ты, Абдурахман! Кожу с тебя мало содрать с живого…

Стражнику было и дивно, и смешно: подумать только — где Абдурахман, а где этот обросший, грязный узник? Он окончательно убедился, что заключенный спятил с ума, и расхохотался:

— О повелитель, Абдурахману из ваших рук никак не ускользнуть. Ваша царская воля содрать с него кожу не один, а пять раз…

— Смеешься? Смейся! Только не могу я понять, с какой радости ты смеешься, когда гибнет земля твоих отцов, — сказал Исхак спокойно. — Что с восстанием? Оно кончено?

— Какое восстание? Которое поднял хазрет-военачальник?

Исхак отрицательно покачал головой.

— А-а, — протянул сторож. — Которое Болот-хан начал? Так ведь Болот-хан отправился на поклонение гробу пророка. Войско оставил в подчинении у Абдурахмана, а теперь как будто смута снова вышла.

Исхак присел на пол. "О соколы мои, — радостно думалось ему. — Не оставили дело, не покорились орде…" Он больше не хотел разговаривать со стражником, но тот, видно, еще не натешился.

— Повелитель! — крикнул он Исхаку. — Скажи, тебе-то до них что за дело?

Исхак поднялся, сурово глянул в ухмыляющуюся бородатую рожу.

— Я и есть Болот-хан…

Стражник от смеха чуть не свалился в зиндан.

— Ха-ха-ха! А может, ты и досточтимый Абдурахман?

Исхак задрожал от гнева.

— Глупец? Ты мне не веришь?

Но стражник все смеялся. Он не верил. Так, со смехом, не дожидаясь, пока Исхак скажет еще хоть слово, он и захлопнул железную дверь…

А пушки все гремели вдали…

Прошло, должно быть, еще несколько дней. Тяжко томился Исхак. Много раз принимал он решение — не думать ни о чем, но мысли не подчинялись ему; в полусонном оцепенении нередко видел Исхак перед собою картины жизни такие яркие, что казалось — все это происходит на самом деле.

Вот он сам на джайлоо. Неподалеку пасутся красавцы скакуны, и среди них его светло-серый. Кто-то подводит коня Исхаку, и вот они вместе с Бекназаром уже скачут… Куда? Бог весть… Ветер свистит в ушах, мерно стучат конские копыта да позвякивают стремена. Вдруг перед