Львиное сердце. Под стенами Акры - Шэрон Кей Пенман

Ей понравилось — новая позиция предоставляла большую свободу движений, а осознание того, что она запрещена Церковью, добавляла остроты ощущений.

— Следует мне понести за это епитимью?

— Только если признаешься своему духовнику. Белла, тебя никогда не удивляла странность такого подхода — люди исповедуются в плотских грехах тем, кто сам о них ничего не знает? Как выразился однажды мой дядя, это все равно что поручить святому отшельнику вести в бой армию.

— Какой дядя — Ричард?

— Нет, Жоффруа. Тот, который погиб во время турнира под Парижем. Но уверен, что Ричард с ним бы согласился, как и большинство мужчин. Немногие возьмутся утверждать, что адюльтер — не серьезный грех. Но почему греховно для тебя оседлать меня, или для нас обоих возлежать вместе во время твоей беременности или месячных истечений? Не слишком опрятно, согласен, но грех-то в чем? А превыше всего, мне не понять, почему Церковь призывает мужей не любить своих жен слишком усердно, настаивая, что пламенеть от желания — это грех. Если это справедливо, то я обречен гореть в аду, — жизнерадостно закончил он. — Как пить дать обречен!

— Значит, и я тоже, — призналась Изабелла, пристраиваясь на локте так, чтобы видеть искрящееся на его лице веселье. Ей нравилась интимность подобных разговоров, нравилось то, как они, заперев дверь в опочивальню, ограждают себя от всего остального мира, хотя бы на время.

— Это напомнило мне про весьма забавную и удивительную дискуссию, касающуюся плотских материй, которая разгорелась сегодня днем между двумя твоими тетями, — сказала она.

— Женщины обсуждают плотские материи? — Брови Генриха вскинулись в притворном ужасе.

— А вы, мужчины, не обсуждаете?

— Ладно, признаюсь, мы это делаем, — с ухмылкой сдался граф. — Но мужчины склонны хвастать количеством своих постельных подружек, а я надеюсь, что венценосные дамы, вроде Джоанны и Беренгарии, этой слабости не подвержены!

— Раз уж зашла речь, мне очень немногое известно о твоем прошлом. Я ничего не знаю о женщинах, с которыми ты спал.

— И я не прочь, чтобы так оно и оставалось, — твердо заявил он, хотя уголки его губ подрагивали от сдерживаемого смеха.

Встав с постели, он вернулся через минуту с кубком пряного вина. Предложив ей отпить первой, Генрих сделал затем несколько глотков и поставил кубок на ковер.

— Так что же говорят женщины, когда речь заходит о супружеской постели?

— Ну, началось все с вопроса Анны о том, каково это возлежать с мужчиной. Ей хотелось знать, «приятно» ли это.

— Вполне естественно, что ее это интересует. — Генрих хмыкнул. — И что вы ей ответили?

— Джоанна заверила ее, что это действительно «доставляет удовольствие», а Беренгария согласилась — подобная близость, мол, очень радостна. Я своим ушам не поверила: их слова казались такими унылыми, блеклыми! Я попыталась заговорить сама, но потом до меня дошло, что они преднамеренно принижают прелесть любви, чтобы не заинтриговать Анну.

— Звучит разумно. Анна — сущая бестия, и если разжечь в ней интерес к радостям плоти, она может поддаться искушению попробовать их.

— Так и я решила. Но стоило мне высказать эту мысль вслух, когда Анна ушла, обе удивленно на меня вытаращились. Джоанна сказала, что Анна заслуживает честного ответа, и поэтому они дали его ей. И только тут я поняла: для них занятие любовью — действительно приятная, радостная, интимная вещь. Но они понятия не имеют, что оно может приносить нечто иное — то, что ты для меня открыл!

— Не уверен, что хочу услышать про ночные забавы своего дяди, и уж точно не желаю представлять, какова тетя Джоанна в порыве страсти. В конце концов, это ведь моя семья, а я до сих пор помню, как смутился, когда, будучи еще мальчиком, узнал, что мои родители тоже занимаются этим!

Оба рассмеялись, и Изабелла заметила, что хотела бы знать его в те детские годы. Она не сомневалась, что он рос счастливым ребенком, и подумала, что должна сделать все возможное, дабы и Утремере Генрих был не менее счастлив, чем Шампани. Граф склонился и подарил ей нежный, жадный поцелуй.

— Так ты не скажешь, что это за «нечто иное», Белла?

— Не думаю, что это разумно. Не хочу слишком раздувать твою мужскую гордость... — Она замолчала, но позволила супругу убедить себя посредством пары ласк. — Не так-то просто подобрать слова. Когда ты занимаешься со мной любовью, я перестаю думать... Я только... чувствую. Создается ощущение, что сами кости во мне становятся мягче, что каждый нерв в моем теле горит огнем. Немного страшно терять вот так контроль, но это очень возбуждает, как когда захмелеешь. Только я пьяна не от вина, Генрих. Я пьяна тобой.

Генрих поцеловал ее в ямочку на шее, откинув прядь длинных черных волос.

— И как повезло мне обрести такое счастье?

— Позволив моему отчиму заманить тебя в Тир, — с улыбкой ответила она. — Ладно, теперь твоя очередь. Что чувствуешь ты, занимаясь со мной любовью?

— Я чувствую себя благословленным, — отозвался граф, в свою очередь улыбнувшись. — Воистину благословленным.

— Сладкоголосый дьявол! — насмешливо воскликнула она, но в отблеске свечи темные глаза молодой женщины подозрительно блеснули. — Неплохо научили тебя все эти трубадуры и труверы, что обретались при дворе твоей матери. Ой!

— Что? — Неподдельная тревога говорила о силе его инстинкта защитника. — Тебе плохо?

— Нет, просто малыш брыкается, да еще как! — Припомнив, что до отъезда мужа к Ричарду в Байт-Нуба в ее чреве еще никто не шевелился, она промолвила, как-то заробев: — Не хочешь... почувствовать, как это...

Когда граф кивнул, Изабелла положила его ладонь себе на живот. Ей было жаль, что беременность ее сложна и не может стать причиной той беспримесной радости, какую должна дарить.

— Я чувствую, шевелится! — Глаза Генриха округлились. Он рассмеялся, заинтригованный, потому как впервые подумал о малыше как о личности, а не как о части тела Изабеллы. — Тебе не кажется, что он плещется в твоем чреве словно головастик? Интересно, что, по его мнению, происходит, когда мы занимаемся любовью?

— Осмелюсь предположить, что размеренные движения убаюкивают младенца. По крайней мере, я надеюсь на это, поскольку ему давно пора спать. — Она пыталась придать тону игривость, что далось нелегко, потому как к горлу подкатил ком.

—