Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

Адрианов плакал – ведь он мог упечь Гришку за «концерт» в «Яре» в каталажку, но воздержался от опрометчивого шага, он, напротив, успокоил взбешенного Судакова, всерьез опасавшегося за репутацию своего заведения и собиравшегося подавать в суд на «старца», и вместо благодарности неожиданно удостоился порки. Было от чего заплакать.

– За что? – По лицу Адрианова текли крупные жгучие слезы.

Он не знал, что произошло в Питере, кто нашептал на него нехорошие слова Николаю… В этом деле надо было разобраться.

Адрианов поехал в Питер. И первым делом появился на Гороховой улице, на третьем этаже дома, о котором раньше знал только понаслышке. Теперь же увидел воочию.

Дверь ему открыла Дуняшка. Всплеснула руками:

– Ба, генерал!

Распутин как услышал про генерала, так кубарем слетел с табуретки и проворно нырнул под кровать: зуботычина, которую он много лет назад получил от «его превосходительства», переводившего через дорогу породистых собак, помнилась до сих пор, и хоть по зубам его били редко, зубы хорошо помнили тот тычок и иногда здорово болели.

– Мне бы Григория Ефимовича Распутина, – смиренным голосом попросил Адрианов, добавил униженно: – Пожалуйста!

Это униженное «пожалуйста» все сказало востроглазой Дуняшке, она отправилась в спальню извлекать перетрухнувшего Распутина из-под кровати. Тот вылез смущенный, нерешительно почесался. Спросил:

– Откуда, говоришь, генерал-то?

Проворная Дуняшка, громко топая босыми пятками, вынеслась в прихожую.

– Откуда, вы говорите, генерал-то?

Адрианов, у которого было плохое настроение, не смог сдержать улыбки.

– Из Москвы.

Вспомнив свои московские приключения, Распутин потускнел и начал чесаться сильнее. Он уже был по этому поводу в Царском Селе, где получил хороший боксерский удар под дых от Джунковского, шефа российских жандармов, – правда, били его не за то, что он плясал без штанов в «Яре» и смущал публику нескромным видом, а за «оскорбительные высказывания о царе с царицей, которые ему единственное что ноги только не моют, а так делают все, даже кормят из ложечки и выводят в сад гулять вместе с детьми». Джунковскому все донесли его штатные и внештатные агенты, они зарисовали все распутинские высказывания, все до единого афоризма.

Распутину предстояла изнурительная борьба с могущественным Джунковским, и больше противников на этот момент Распутин иметь не хотел. С другой стороны, если он сейчас завернет Адрианова, то вместо одного лютого врага будет иметь двух.

– Чего он хочет? – шепотом, чтобы его голоса не было слышно в прихожей, спросил Распутин.

– Не знаю. – Дуняшка приподняла круглые мясистые плечи.

– А узнать нельзя?

– А как? Он мне этого не скажет.

– М-дэ.

Кончив чесаться, Распутин запустил пятерню в голову, тоскливо покосился на окно: а не выпрыгнуть ли и не дать ли деру в любимую «Виллу Роде», но прыгать было высоковато – все-таки третий этаж, костыли запросто переломать можно. Сколько раз он хотел поменять третий этаж на первый, да только желания его так и оставались желаниями: жалко было покидать Гороховую улицу – привык к ней, привык к этой квартире, привык к неудобному третьему этажу.

– М-дэ! – вновь нерешительно произнес он и вздохнул.

– Да не бойтесь вы! – Дуняшка толкнула Распутина локтем в бок. – Генерал-то хороший. С плаксивым лицом, того гляди – разревется!

– Да? – Распутин малость повеселел.

О том, что с Адрианова из-за него сдернули почетный свитский аксельбант, Распутин знал.

– Выйди, выйди, дядя Гриша. – Дуняшка заговорила с Распутиным по-родственному, на «ты». – Не обижай хорошего человека. Даром что генерал…

Распутин невольно вздохнул; делать было нечего, встречи с Адриановым не избежать, раз он приехал в Питер. Пока одевался, приводил себя в приличный вид, принял решение: «Держаться буду гоголем, генералов много, а я – один!»

Он выглянул в прихожую и спросил нагло и недовольно:

– Ну?

Адрианов даже опешил от такого хамства, но быстро взял себя в руки.

– Приехал в стольный град Питер разобраться, за что же с меня сняли аксельбант царской свиты, – сказал он.

– Дык… – начал Распутин и поперхнулся – говорить было нечего.

– Святая правда – «дык», – согласился Адрианов и, оценив распутинскую тактику, тоже решил вести себя нагло, разговаривать на «ты»: – Так что ты понимаешь, что с тобой будет, если я не верну себе аксельбант?

– Ну… – Распутин, ощутив внутри тоскливое жжение, склонил голову к плечу – приготовился к тому, что Адрианов все-таки будет его бить. В нем возникла обида на Дуняшку – не разобралась, толстомясая, в московском генерале.

– Я тебя превращу в суп с луком и куриными потрохами, в котлету, в телячий фарш, в отбивную, из которой, как клавиши из рояля, будут торчать ребра. Понял?

Распутин все понял, и прежде всего, что Адрианов – не Джунковский, Адрианов – птица, которая летает повыше шефа корпуса жандармов Джунковского, и дело с ним надо уладить мирно.

С Джунковским можно воевать, с Адриановым – нет, двое вояк против одного Распутина – это много, перебор, двадцать два, как в игре в «очко». «Этот мордатый потяжелее Джунковского будет, питается лучше и спит больше, свалить его – много сил надо. Не-ет, двоих я, как пить дать, не потяну», – подумал Распутин. Вслух же произнес, держа прежний форс:

– Я с тебя, генерал, аксельбанту не снимал. Но вернуть тебе эту веревку помогу.

– Помоги, помоги, родимый, – ласково проговорил Адрианов, – это тебе зачтется.

– Пиши прошение!

– Кому?

– Да кому хошь! Можешь написать даже самому папашке, это без разницы. И пиши так, чтобы с бумаги слезы капали, чтобы папа в нее поверил и большой отлуп сделал не тебе, а Джунковскому.

– Кому, кому? – спросил Адрианов.

– Да козлу этому, жандарму… Джунковский его фамилия. Знаешь такого?

Еще бы не знать! Адрианов выдавил из себя что-то нечленораздельное – прикидывал в уме, в какую молотилку может угодить, раз в этом деле замешан Джунковский, и вообще, правильно ли он поступил, появившись здесь?

– Я не понял, что это за отлуп, да еще большой?

– Большой отлуп – это большой отлуп, – сказал Распутин. – Чего же тут непонятного?

– Ясно, что ничего не ясно, – пробормотал генерал, просчитывая про себя ситуацию. Хмыкнул: «Большой отлуп! Велик и могуч русский язык!» Щелкнул каблуками сапог. – Через двадцать минут такая бумага будет.

– И чтоб из нее обязательно текли слезы, – напомнил Распутин.

– Будут течь так обильно, что придется таз подставлять, – пообещал Адрианов.

– И я должен выглядеть в этой бумаге агнецом Божьим, – Распутин ухмыльнулся. – Я в «Яре» никогда без штанов не танцевал.

– Танцевать будет другой мужик, пьяный, в смазных сапогах, отдаленно похожий на Григория Ефимовича Распутина, это я обещаю. – Адрианов приложил руку к шапке.

«Ну, Джунковский, держись теперя! – Распутин азартно потер руки, проводив Адрианова. – Теперь я тебе все усы повыщипываю. По одной волосинке!»

Аксельбант был возвращен Адрианову, а Джунковский ушел в отставку – он оказался слабее Распутина, хотя властью обладал не меньшей, чем министр внутренних дел. С Джунковского, кстати, тоже сняли аксельбант, но он не стал бороться за него, отнесся к аксельбанту