Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)

- Угадай - кто?

Род вздрогнул, потом напрягся.

- Не верю ни ушам, ни глазам!

- Глаза твои сейчас слепы. А по шёпоту разве узнаешь голос? - был игривый вопрос.

- Есть второй слух и вторые глаза - внутри, - ласково объяснил Род. - От тебя знакомые токи в меня идут. Их ли не узнать? - отнял он от лица нежные, ненатруженные ладони.

- Наконец ты в моих руках, неуловимый любезный братец! - крепко обнял его Яким. - Так замумрился[400] в потайных местах, что и родичу не найти. Да, Петруша?

- Вовсе я не Петруша, - в свою очередь прижал к себе названого брата Род и усадил подле себя, - Стало быть, это ты меня искал?

- Я. Прежде на Пасынчей беседе, после на подворье Святослава Всеволодича. Уф, нашёл!

- Четыре лета не виделись, - сосчитал в уме Род. - Вчерашний отрок - нынешний вьюнош! Да такой, что ни в сказке сказать, ни пером…

- Я не просто вьюнош, - истиха перебил Яким. - Подымай выше! Постельничий князя Владимирского Андрея, моего шурина.

- Шурина! - с тяжким вздохом повторил исстрадавшийся «жизненок» Улиты.

- Выйдем-ка, Родинька, из этого вертепа на воздух, - потянул его из корчмы Яким. - Знаю я все, родной, ведаю. Помнишь, в батюшкином доме тебе признался, как сызмальства любил лазутничать? Все мне открылось ещё в тот раз, когда вы с Улей стояли у моего одра, а я излечивался от вереда. Говорят, утерянного не воротишь. Врут!

- Расскажи, Якимушка, как тебе можется под рукой князя? - переменил разговор названый старший брат.

- Как ему можется под моей рукой! - с нажимом переиначил вопрос Яким. - Князь души не чает во мне. Хотя, тайно говоря, без взаимности. Слушается меня, повторяя: «Устами младенца глаголет истина!» Ближняя знать начинает зубовный скрежет. Ну там Михн, метящий в воеводы, Ярун Ничей, от отца к сыну перебежавший. Мне их скрежет зубовный - тьфу! Укусят зубом, зуб потеряют. Так-то, любезный братец!

- Берегись Андрея, Якимушка, - посоветовал Род, - На его половецком лике ничего не прочтёшь, как на свитке, исписанном молоком.

- А я подогрею свиток, молоко и проявится, - усмехнулся молодой, да ранний знаток Яким.

Род был втянут им в тесный заулок. С двух сторон высокие тыны, из-за коих не видно крыш.

- Никому не взбредёт на ум расставлять уши именно вот за этими тынами, - убеждённо предположил Яким и продолжил: - Я Улитин посольник к тебе. Сестра с тоски чахнет.

- И меня тоска гложет, как голодный лось несчастную липу, - признался Род.

Яким склонил голову, спрятал взгляд.

- Духовник мой, отец Исидор, не отпустил бы мне сегодняшний грех. А много ли легче Андреев грех? - вскинул резкий и гневный взор юный вельможа князя. - Андрей ведал все! И однако же… Нет, бескорыстно защитить нас от плахи не смогла его булыжная доброта! Есть в необычном норове моего государя наиобычнейшая черта: что похочет, то и получит, хоть через тысячи смертей. - Яким, задохнувшись, смолк. Беспечного, удоволенного судьбой придворного затрясло как в лихорадке. Род в свою очередь молчал, не зная, что сказать. - Поистине на Гераклово деяние начал я подвигать Андрея, - продолжал речь Яким. - Творю из Гюргича Вещего Олега. Тот перенёс столицу из Нова Города в Киев. И воссияла Киевская Русь! Но срок вышел. Неколебимый столп рассыпается. А ежели, по-Олегову, перенесть стольный град во Владимир. Не возгорится ли новым сиянием Русь Владимирская?

У Родислава ёкнуло сердце. Всплыли в памяти лесной костёр, глухой голос волхва, расширенные очи Улиты. Вспомнилось невероятное пророчество Богомила Соловья.

- Русь Московская! - вслух промолвил Род.

Яким дико воззрился на него и махнул рукой:

- Глумотворствуешь, милый братец. А я всерьёз. Вот на какое деяние моей силой двигается гора Андрей! А попытался двинуть его на то, чтоб приблизил моего названого брата, то есть тебя, - ни на полпальца не сдвинул! Он даже прошипел единожды, аки змий: «Не сживу его из Улитина сердца, так со света сживу!» Боюсь за твой живот, братец. Занапастит[401] тебя этот баболюб!

Род обнял названого брата.

- Коли Андрею все ведомо, стало быть, он поступает верно. Умён ты, Якимушка, а в сердечных делах ещё малосведущ.

- Я мало сведущ? - обиделся красик. - Моя любава Еванфия уже третий месяц брюхата.

Прошли один заулок, пересекли улицу, вошли во второй.

- Вернёмся, - поворотил Рода Яким. - Меня кареть ожидает невдалеке от Трёшкиной корчмы. А теперь внимай поусерднее! - перешёл он на деловой лад. - Мы с Улей головы надсадили, как вам свидеться. Я надумал сделать тебя портным, а ей примерять у портного новый наряд. Отпало! Не княгини ездят к портным, те приползают в княжьи хоромы. Ещё измышлял многое, да не то. Улита в таких делах всегда меня побивала своим умом. Хотя в «Изборнике» сказано: «Бабьи умы разоряют домы»! Так вот что она решила: ты едешь в Остерский Городец, ищешь в воеводской избе Закно Чёбота. Он подптень[402]

Андреева дружинника Михна, что ведает княжеской обережью. Назовись Петром. Возьмёт тебя в охраныши. Будь не на виду. Из Городца в Киев двинется княгинин поезд. Вестоноша известил о мире Изяслава с Гюргием. Киев остаётся нашим. К торжествам сестра-княгинюшка должна поспеть на Ярославов двор. Гоньба будет без ночлега, лишь со сменою коней на становищах. Закно Чёбот вооружит тебя и окольчужит. Скачи обочь той колымаги, в кою сядет Улита. Опусти забрало, чтоб скрыть свой лик. Я с ней сяду в том же виде, что и ты. Повечер на втором стане Закно Чёбот сотворит суету со сменой упряжек. Мы тем часом поменяемся: ты - в кареть, а я - на твоего коня. Перед рассветом - третий стан. Возатай сызнова засуетится, мы поменяемся местами. Будь наготове. Чуть поезд вступит в Киев, исчезай незаметно. Все!

Род восхищённо взял за плечи названого брата:

- Повзрослел ты, Яким!

Тот вскинул подбородок.

- Ростом я догнал тебя. Сравни-ка! - Оба были, как доспевшие колосья, - равные! Зелёные глаза искусного придворного задорно загорелись. - Чем один другому не подмена?

Из заулка уже виделись Жидовские ворота, подле коих расточала жареные запахи Трёшкина корчма.

- Расстаёмся, братец, - крепко-накрепко заключил Рода в короткие объятья Яким. - Выйдем порознь, чтоб вместе нас не углядели. Я нынче еду в Городец, ты - завтра поутру. Будь начеку!

Яким исчез. А Род стоял, поматывая головой, как трезвенник в разгаре пира, оказавшись не в своей тарелке.

7

Шлях лоснился под сыпухой-дождём. У колёс спиц не виделось. Свежеподкованные копыта били в дресву, как зерно молотили. С утра растворилось такое неведрие, будто весь мир вместился в огромное слюдяное окно. Полудюжина колымаг, подхваченных шестерней с двойным выносом, стремительно углублялась в серую мглу. Обочь мчалась обережь конно и оруженно. Род приметил изначально третью с головы поезда кареть: из её окна подал знак Яким. Хорошо скакал ось возле этого окна - рядом Улита! Упустил, когда она садилась, да и не узнал бы милую среди оберегательниц под плотной понкой. Вот глянули из-за приотворенной дверцы озорные глаза зеленомудрого братца, сделал он персты ижицей, и у мнимого охраныша от сердца отлегло. «Ижица - дело к концу движется!» Значит, скоро узрит он свою другиню. А непривычная кольчуга давила грудь, сковывал голову стальным обручем неподогнанный шлем, забрало застило свободный обзор, но счастливчик на Катаноше все готов был стерпеть в ожидании повечернего стана.

А вот и стан. Поезд замер у длинной конной избы с кузней под навесом. Коньщики завозились с упряжью.

- Ты для ча всучиваешь мне заморённого бурого?

Ты отстоявшегося гнедого дай! - надрывался возатай.

- Это бурый-то заморён, девья мать[403], - возмущался становой коневщик. - Бурый с третьего дня в упряжи не бывал!

Несогласица разрасталась, грозя кончиться подерушкой. Яким в полной боевой сряде вышел из колымаги, Род спрыгнул с Катаноши, бросил названому братцу поводья и оказался в кромешной тьме…

- О, как холодны, как остры твои железа! - через силу оторвалась от него Улита.

Род торопливо снимал доспехи.

- Я твой лик очень смутно вижу, - жаловалась княгиня.

Бывший лесовик похвалился:

- А я зрю впотьмах, аки лесной зверь.

- Ах ты мой зверь, душа моя, свет мой…

В самом верху карети витал мотыльком масляный светец немецкой работы.

- От тебя сызнова пахнет мытелью, как тогда, на Чистых прудах, - вдыхал её запах Род.

- Ну в баенке же была, - объяснила Улита. И вспомнила: - Тогда в кустах нам сиделось покойно, сейчас же хоть и мягко, да тряско, как в лихоманке бьёт…

Колымага подпрыгивала, качаясь. Колеса гремели…