Человек с той стороны - Ури Орлев

мне захочется, ничего не прося у отчима. А еще я гадал, что они оба, Вацек и Янек, делают со своими деньгами такое, что они так гоготали? Наверно, что-нибудь грязное. Уж очень странно они смеялись.

Весь день в школе моя голова была занята только планами предстоящих покупок, я то и дело щупал свой кошелек и улыбался про себя. Но уже с самого начала в мои мысли нет-нет да и прокрадывалось бледное лицо этого еврея и его глаза. И с каждым разом мне было все труднее прогнать от себя этот образ.

В общем, диктант я провалил. А по дороге домой не посмел ничего себе купить. У меня вдруг появилось ощущение, что эти деньги жгут мне карман. Я не осмеливался засунуть туда руку и потрогать. Я думал: «Завтра, когда попривыкну…»

И вдруг я понял, что совершил недопустимый поступок.

В тот вечер мама пришла ко мне в комнату с той книгой, которую в последние дни читала мне перед сном. Не то чтобы я сам не мог, просто мне не нравилось читать. Но я очень любил слушать ее чтение. Кажется, тогда это была книга Виктора Гюго «Отверженные». Засыпая, я все думал об этой книге и забыл вынуть деньги из кармана штанов.

Наутро, когда я проснулся, события вчерашнего дня уже поблекли в моей памяти. Только радость от денег оставалась. Я спрыгнул с кровати, предвкушая большой день. И вдруг я увидел, что мама уже взялась чистить мои штаны. Она делала это каждое утро, чтобы я не ходил в школу в грязном. Кровь разом отхлынула от моего лица.

— Что это за деньги, Мариан?

Я сделал вид, будто ничего такого не стряслось. Я всегда был дока по части притворства, но никогда раньше не пользовался этой своей способностью, чтобы обманывать маму. Только в школе или с отчимом. Я терпеть не мог ее обманывать. Много позже, когда ей было уже восемьдесят три и она очень болела, я поневоле скрывал от нее прогнозы врачей. Конечно, это совсем другое, но мне и тогда было так же тяжело ее обманывать, как и в детстве. Она всегда узнавала правду. Когда у нее возникало подозрение, она брала мое лицо в ладони и заглядывала мне в глаза, и вот так, не сердясь, а только огорчаясь, узнавала все.

Я наклонился, как будто для того, чтоб завязать шнурки от ботинок, и сказал как бы между прочим, что нашел эти деньги на улице. Просто вчера забыл ей рассказать. Понятия не имею, чьи они. Может, какой-то контрабандист потерял, потому что такая большая пачка…

Мама промолчала, и я решил, что все обошлось. И попытался смириться с мыслью, что уже не смогу купить себе все те вещи, которые хотел. Потому что теперь мне придется отдать ей и отчиму большую часть этих денег.

Но молчание мамы было затишьем перед бурей.

Вдруг она сказала:

— Я нашла записку среди купюр.

И показала мне клочок бумаги. Там было написано: «Пусть пан подержит это в квартире до завтрашнего утра. Я приду забрать и уплачу. Крупник».

По сей день, когда я чувствую, что приближается удар, я представляю себе, что все в порядке, и начинаю спокойно — действительно спокойно — думать о какой-нибудь интересной, смешной или странной мелочи, о которой нелепо думать в такой ситуации. Помню, например, как во время вторжения русской армии в Чехословакию в 1968 году — я поехал туда как журналист — один из русских солдат, рассвирепев, направил на меня автомат. Мне помнится, что в эту минуту я почему-то подумал: «Какой он все-таки болван, этот солдатик, — застегнул гимнастерку, а одну пуговицу пропустил. Видно, спешил, когда подняли строиться. Еще отхватит за это наряд вне очереди…»

Он не выстрелил.

И тогда вот так же: когда мама смотрела на меня, в моей голове почему-то крутилось одно-единственное слово — «Крупник». Имя, которым была подписана записка. Я уже поднял было лицо, оторвав взгляд от шнурков, чтобы сказать ей об этом. Но вместо этого произнес:

— Ну и что. Может, он и не контрабандист. Может, он просто от кого-то бежал или прятался. Что-нибудь в этом роде. Может, даже человек из подполья…

— А может, даже еврей? — сказала мама.

— Может, и так, — ответил я не моргнув глазом.

— Знаешь, — сказала мама, — я встретила в лавке маму Вацека. Я всегда тебе говорила держаться от него подальше. От него и его дружка. Это пара бандюг. Когда я увидела у тебя эту пачку, еще до того как нашла записку, я сразу вспомнила, что она мне рассказала.

Я положил школьный ранец на пол. В моей чашке еще оставалось немного чая. Я вернулся к столу, взял чашку и допил. Чай уже остыл и, может быть, поэтому показался мне слишком сладким. Мне почему-то вдруг захотелось спросить маму, когда сладость чувствуется больше, — когда чай холодный или когда горячий?

Но мама продолжала:

— Мать Вацека рассказала, что несколько месяцев назад у него начали появляться большие деньги. Он покупает разные вещи и ей тоже каждый раз дает солидную сумму. Вацек говорит, что работает на рынке. Она сказала, что с тех пор как немцы забрали ее мужа, им очень тяжело живется, постоянно не хватает денег, поэтому она не задавала сыну лишних вопросов. Для нее главное, чтобы у малышей была еда. Но недавно она встретила мать Янека и рассказала ей о деньгах, которые ее Вацек зарабатывает на рынке, а мать Янека рассмеялась ей в лицо и сказала, что это они обчищают евреев.

— Это еще не значит… — начал я, но мама не дала мне закончить.

Она вдруг встала надо мной — я уже был выше ее ростом, но в это время сидел — и сказала таким голосом, которого я у нее никогда не слышал:

— Вы обчистили еврея, Мариан? Я хочу знать правду!

Я сразу понял, что Янек все равно не колеблясь донесет на меня. Он всегда был специалистом по доносам. И в школе тоже. Поэтому я рассказал ей все.

Когда я кончил свой рассказ, мама была бледна как смерть. Я ничего не сказал в свое оправдание — да и что я мог сказать?! Что они бы все равно его ограбили, со мной или без меня? Поэтому я просто рассказал ей все в точности как было. Что мы не выдали этого еврея ни немцам, ни полиции, и не искали у него бриллиантов в швах, и не