Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)

— Если вы сами не поверили бы вчера, то как я могу поверить этом/сегодня?

— Время лучше всего докажет вам это; а в искренности моей вы можете убедиться не только по моим словам, но и по моему лицу.

Шелковые ресницыкняжны снова приподнялись, и глаза ее остановились на мужественном, благородном лице молодого воина, во взгляде которого выражалось такое восхищение, что густой румянец покрыл ее личико. Но она не опустила теперь своего взгляда, и Скшетуский упивался ее чудными очами. Так стояли они некоторое время, смотря друг на друга, как два существа, которые, где бы они ни встретились, хотя бы даже и в степи, сразу чувствуют друг к другу симпатию и души которых взаимно стремятся друг к другу, как два голубка

Резкий голос старой княгини, зовущий Елену, прервал эти минуты восторга. Подъехала повозка; каралаши начали переносить в нее вещи из коляски, и через минуту все было готово.

Розван Урсу, как вежливый господин, уступил свою коляску княгине и княжне. Поручик сел на свою лошадь, и все тронулись в путь.

День уже клонился к вечеру. Разлившиеся воды Каганлыка отливали золотом в лучах заходящего солнца и пурпурной зари. Высоко в небе плыли легкие тучки, которые опускались к краям горизонта и, точно измученные долгим летанием по небу, шли отдыхать в незнакомую колыбель. Скшетуский ехал подле княжны, но уже не занимал ее разговором, потому что говорить с нею так, как говорил несколько минут тому назад, при посторонних он не мог, а другие слова не шли у него с уст. Только сердце его усиленно билось, а в голове шумело, точно от вина.

Кортеж быстро подвигался вперед, и только фырканье лошадей да звон стремян прерывали наступившую тишину. Каралаши на дальних возах затянули унылую валахскую песню, но вскоре умолкли, а вместо нее раздался гнусавый голос Лонгина, который набожно пел канон Богородице. Вскоре кругом все стемнело; на небе засверкали звездочки, а с сырых лугов поднялся белый, как безбрежное море, туман.

Наконец они въехали в лес Вскоре послышался топот лошадей, и перед ними появились пять всадников. Эти были молодые князья, которые, узнав о случившемся, спешили навстречу матери с повозкой, запряженной четверкой лошадей.

— Это вы, дети? — крикнула старая княгиня.

— Мы, матушка, — отвечали всадники, подъезжая к повозке.

— Здравствуйте! Благодаря этим господам я уже больше не нуждаюсь в помощи. Это вот мои сыновья: Симеон, Юрий, Андрей и Николай. А кто это пятый? — спросила она, внимательно вглядываясь. — Если не ошибаются мои старые глаза, это Богун, правда?

Княжна вдруг быстро откинулась в глубь повозки.

— Здравствуйте, княгиня и княжна Елена! — сказал пятый всадник.

— Ты приехал из полка, Богун? Здравствуй, здравствуй! Ну, дети! Я уже просила этих господ переночевать в Разлогах, а теперь вы еще поклонитесь им и попросите. Гость в дом — Бог в дом! Милости просим к нам, господа!

— Покорнейше просим пожаловать к нам, — сняв шапки, хором сказали сыновья княгини.

— Уж господин посол и господин поручик обещали мне. Сегодня мы принимаем знатных гостей. Не знаю только, понравится ли им наша бедная трапеза, ведь они привыкли к придворному угощению!

— Мы выросли на солдатском хлебе, а не на придворном, — ответил Скшетуский.

А Розван Урсу прибавил:

— Я уже пробовал хлеб-соль в шляхетских усадьбах и знаю, что они не уступают придворным.

Повозки двинулись вперед, а старая княгиня продолжала:

— Давно уж, давно миновали счастливые для нас времена. На Волыни и в Литве есть еще Курцевичи, которые держат отряды и живут по-барски, но они не хотят знать своих бедных родственников, суди их за это Бог! У нас почти казацкая беднота, уж вы извините нас, господа, но примите наше угощенье так же искренне, как мы предлагаем его. У меня с пятью сыновьями всего одна деревушка да несколько слобод, да вот на нашем попечении эта барышня.

Поручика удивили эти слова, так как он слышал в Лубнах, что Разлоги — довольно большое имение, принадлежавшее князю Василию, отцу Елены. Однако ему показалось неудобным спросить, каким образом это имение попало в руки Константина и его вдовы.

— Так у вас, княгиня, пятеро сыновей? — спросил Розван Урсу,

— Было пятеро, — отвечала княгиня, — но старшему, — Василию, нехристи выжгли в Белгороде глаза, и он помешался от этого. Когда младшие уходят в поход, то я остаюсь только с ним да вот с этой барышней, с которой больше хлопот, чем потехи.

Презрительный тон, каким старая княгиня говорила о своей племяннице, не мог укрыться от внимания поручика; в груди его закипел гнев, и с языка чуть было не сорвалось проклятье; но слова замерли у него на губах, когда, взглянув на княжну, он увидел при сеете луны ее полные слез глаза.

— Что с вами? Отчего вы плачете? — тихо спросил он.

Княжна молчала.

— Я не могу видеть ваших слез, — сказал Скшетуский, наклоняясь к ней; увидев, что старая княгиня занята разговором с Розваном Урсу и не смотрит в их сторону, он продолжал: — Ради Бога, скажите хоть слово. Видит Бог, что я с радостью отдал бы свою жизнь, чтобы только утешить вас

Вдруг он почувствовал, что один из всадников так сильно напирает на него, что лошади их начали тереться боками. Разговор с княжной был прерван, а Скшетуский, удивленный и взбешенный, повернулся к смельчаку.

При свете луны он увидел два глаза, смотревшие на него дерзко, вызывающе и вместе с тем насмешливо; страшные глаза светились, как у волка в темную ночь.

"Что за штука, — подумал поручик, — бес это, что ли". Потом, взглянув ближе в эти огненные глаза, он спросил:

— Что это вы напираете на меня конем и не спускаете с меня глаз?

Всадник ничего не ответил, но все так же дерзко и пристально смотрел на Скшетуского

— Если вам темно, то я могу высечь огня, а если тесно, то — гайда! В степь! — возвысив уже голос, воскликнул поручик

— А ты отойди от коляски, лях, если видишь, где степь, — возразил всадник.

Поручик вспылил и вместо ответа ударил ногой лошадь противника так сильно, что та заржала и отскочила на другую сторону дороги

Всадник осадил ее и, казалось, готов был броситься на поручика, но в эту минуту раздался повелительный голос старой княгини:

— Богун! Что с тобой?

Слова эти немедленно оказали свое действие. Всадник, повернув коня, подъехал с другой стороны коляски к старой княгине.

— Что с тобой? — продолжала она — Ты в Разлогах, а не в Переяславле или в Крыму, помни это! А теперь поезжай вперед и укажи повозкам дорогу: тут сейчас будет темный яр.

Скшетуский был удивлен и рассержен. Этот Богун, очевидно, искал с ним ссоры, но почему? Откуда эта неожиданная напасть?

В голове его промелькнула мысль, что в эту игру замешана княжна, а взглянув на нее и увидев, несмотря на сумерки, ее испуганное и бледное, как полотно, лицо, он еще сильнее убедился в этом.

Богун между тем поскакал по приказанию княгини, а она, глядя ему вслед, проговорила не то про себя, не то обращаясь к поручику.

— Вот шальная голова! Точно бес!

— Сумасшедший, как видно, — презрительно ответил Скшетуский. — Этот казак на службе у ваших сыновей?

Старая княгиня откинулась даже в глубь коляски.

— Что вы говорите, — сказала она, — ведь это подполковник Богун, славный воин, друг моих сыновей, а для меня точно шестой сын Не может быть, чтобы вы ничего не слыхали о нем; его все знают.

Действительно, имя это хорошо было известно Скшетускому оно выделялось между именами казацких полковников и атаманов и по обе стороны Днепра было у всех на устах Слепцы и казаки пели о нем песни по ярмаркам и корчмам, на вечерницах о молодом подполковнике рассказывали чудеса Но кто он был, откуда взялся — этого никто не знал. Вне всякого сомнения было только то, что родиной его и колыбелью были степь, Днепр, пороги и Чертомелик с его лабиринтом ущелий, скал, островов, яров и тростников. Он вырос в этой дикой стране и слился с нею. В мирное время Богун наравне с другими ходил за рыбой и зверем, бродил по Днепру, болотам и тростникам шесте с полунагими товарищами, иногда же целые месяцы проводил в лесной чаще. Школой ему служили походы на Дикие Поля за татарскими табунами и стадами, засады, битвы и нападения на береговые улусы да набеги на Белград, Валахию или Черное море. Дни он проводил на коне, ночи — в степи у костра Он стал любимцем всего Низовья, скоро сделался предводителем ватаг и превзошел всех своею отвагой. Богун готов был с одной только сотней идти хоть в Бахчисарай и сжечь его на глазах хана; он сжигал улусы и местечки, вырезал жителей, привязывал мурз к лошадиным хвостам, нападал, как буря, появлялся всюду, как смерть. На море он как бешеный бросался на турецкие галеры, в самую середину Буджака и лез, как говорится, прямо в львиную пасть. Некоторые из его походов были положительно безумны. Менее отважные умирали в Стамбуле на колах или гнили на турецких галерах, а он всегда выходил из воды сухим и с богатой добычей. Говорили, что он собрал несметные сокровища, которые скрывает в днепровских камышах; но не раз видели также, как он грязными ногами топтал золотую парчу, подстилал коням ковры или, одетый в дорогую камку, мазался дегтем, выказывая этим свое казацкое презрение к дорогим тканям и нарядам. Он нигде не оставался подолгу. В своих действиях он руководился обыкновенно только своей прихотью. Приехав в Чигирин, Черкассы или Переяславль, он гулял иногда с запорожцами до полусмерти; иногда же жил как монах, не говоря ни с кем слова и скрываясь в степи. Иногда окружал себя слепцами, по целым дням слушая их игру и пение и осыпая их золотом. Со шляхтой он был настоящим шляхтичем, с казаками — самым диким казаком, с рыцарями — рыцарем, с грабителями — грабителем. Некоторые считали его безумным, и действительно, это была бешеная и необузданная натура. Зачем он жил, к чему стремился и кому служил — он и сам не знал. Служил он степям, ветру, войне, любви и собственной фантазии.