Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский

о панне Ракели. Но отношения со старым Симеоном сначала совсем не остыли и не было в них заметной перемены. Это могло быть сказкой, может, в этом был какой-то стебелёк правды, но люди сперва об этом говорили, потом замолчали.

Ракель была образована очень старательно, у Симеона, очевидно, была надежда выдать её замуж за какого-нибудь образованного еврея в Берлине или Париже. Было известно, что она должна была внести очень значительное приданое, потому что Симеон от первого брака не имел детей, а от второго только эту одну дочку. Несмотря на своё образование, она вела обособленную жизнь, панна Кохен, француженка, составляла всё её общество. Видели её одиноко гуляющую в общественном саду и не один молодой человек от её личика глаз оторвать не мог.

Но это был – запретный плод. И однако он выглядел так поэтично и прелестно. Это был тот старинный восточный тип, который тысячилетняя цивилизация евреев медленно доводила до идеала; черты как высеченные, глаза чёрные, думающие, пугающие взглядом, как бы сосредоточили в себе всю душу. Но на лице без румянца, бледном, как бы покоился вечный туман грусти. Глядя на неё, казалось, что каждую минуту готова заплакать. Хотя с великой серьёзностью носила эту свою загадочную грусть, потому что весь свет знал, что отец любил её больше жизни, что дома имела авторитет, и что ей всего было вдоволь, и однако она была грустной как надгробная статуя.

Подруги-шпионки, которые видят всё, утверждали, что всякий раз, как она на этих прогулках встречалась с адвокатом, её бледное лицо обливалось румянец, который тут же уступал смертельной бледности.

С некоторого времени Ракель казалась более бледной, чем раньше, её глаза были болезненно увеличены, она немного кашляла.

Доктора советовали, чтобы она с панной Кохен поехала в Италию, развеялась и подышала другим воздухом. Симеон делал великую жертву, согласившись на это, потому что после её отъезда оставался один в доме, но дочку, благословив, отправил. Херш, его правая рука, который имел некоторую надежду стать зятем, слишком был против этого путешествия, но, несмотря на преимущество над стариком, в этом одном убедить его не мог. Следует добавить, что, насколько Херш, ладный и смышлённый парень, любил Ракель, настолько она его не любила. Объясняло ли это отчасти то столь явное предубеждение Херша к адвокату, мы ручаться не смеем. Всё это были, верно, городские слухи.

Из своего путешествия по делу наследства вернулся адвокат кислый, уставший, задумчивый, но о человеке, который после изнурительной дороги только что вышел из кареты, никогда нельзя судить, поэтому наши старики видя кого-нибудь не в своём настроении, говорили:

– Укачало?

Эта поговорка, естественно, в эпоху железных дорог, наверное, будет заменена другой.

Адвокат, прибыв домой и найдя Яцка таким же мрачным, каким его оставил, огромную стопку срочных писем на столике, множество работы, его ожидающей, визитных карточек, бумаг, схватился только за голову от нетерпения и велел позвать Жлобка.

Жлобек, impavidus, не изменившийся, причёсанный, застёгнутый, чопорный, появился вдобавок с огромной стопкой бумаг под мышкой. Один взгляд на адвоката дал ему понять, что он нуждался в отдыхе.

– Мой дорогой, – сказал он входящему, – я устал, как собака, немного нездоров. Я велел только позвать тебя, чтобы спросить, что слышно.

– Ничего нового особо нет.

– Ничего плохого? – спросил Шкалмерский.

– Но также и ничего хорошего, а мелких неприятностей достаточно.

– Дело Порвинкевичей?

– Плохо, очень плохо обстоит.

– Мусинское дело?

– Не испраивилось.

– Пан Тадеуш выплатил?

– Нет. Просил об отсрочке.

– До сих пор глухо.

Так несколько раз Шкалмерский опускал зонд и почти с каждым разом вытягивал что-то неприятное, неутешительное, грозное; его физиономия сильно удлинялась.

Он повернулся к стопке писем, ожидающей на бюро, и вздохнул:

– До завтра, – сказал он – мой дорогой пане Жлобек, прошу тебя о передышке до завтра, видишь, сколько тут частной корреспонденции.

Канцелярист поклонился оригинальным образом, поскольку привык, не нагинаясь вовсе, выпрямившись, склонять только голову на грудь; был это его поклон, который он считал самым приличным. Он выглядел Полишенелем, которого кто-то сзади шнурком потянул. Совершив это движение, он вышел широкими шагами, как подобало мужу, поднимающему бремя великих и важных дел.

После ухода Жлобка адвокат минуту отдохнул и поплёлся к бюро, глазами изучая корреспонденцию, одни конверты которой уже о многом говорили. Были среди них и такие, которых он коснуться не смел, откладывал их в сторону, не открывая; другие неспокойно разрывал, бросал на них взгляд и откладывал нетерпеливо, некоторые внимательно читал, и лицо его хмурилось.

Этот беглый обзор писем в целом дал неприятный результат; адвокат отодвинулся от столика, сел в кресло и глубоко задумался. Казалось, делает расчёт совести, бурный и трудный.

Иногда вставал, резко прохаживался, казалось, набирается отваги, потом снова возвращался в кресло, падал и задумывался, бессильный.

Боролся он так с собой довольно долго, когда в этой несчастной приёмной, в которой Яцек нёс охрану, среди глубочайшей тишины дома послышался стук двери, потом громкий вопрос:

– А всё-таки он вернулся?

– Прошу вас, вернулся, но уставший и никого не принимает.

– Уставший! Слабый! Иди сию минуту и скажи, что Бартковский приехал. Понимаешь? Всё-таки меня должен принять.

Яцек молчал, потом были слышны несмелые шаги к двери, повернул ручку и просунул голову. Он поглядел на адвоката.

– Проси.

Дверь широко растворилась и размашистыми шагами вошёл невзрачный мужчина, одетый по-деревенски, лицо щербатое, волосы чёрные, вьющиеся, нос маленький, рот широкий, глазки как у крота – выражение лица неприятное.

– Ну что же? – спросил он, становясь перед адвокатом. – Путешествуешь, болеешь?

– У меня ужасно болят зубы, – ответил Шкалмерский, подавая ему руку (хотя, конечно, они были у него здоровёхонькие).

– Ты знашь, как лечут зубы? Хрен, перец, водку, полынь размельчить в ступе, добавить горчицы и уксуса, обложить этим лицо, нарвёт и конец.

– А, благодарю, – сказал адвокат, – это конское лекарство.

Бартковский рассмеялся.

– У меня так – или староста, или капуцин.

Поглядел на хозяина.

– Прикажи также дать мне водки и что-нибудь закусить. Я приехал в город, а в городе не люблю ни есть, ни пить, потому что это сразу деньги вытягивает. Между тем у меня внутри крутит.

Хозяин позвонил Яцку и дал ему знак. Бартковский тем временем накладывал себе короткую трубочку простым, чёрным, страшным табаком.

– Ну что, брат? – сказал он. – Я бы ту тысячу, что мне сегодня нужна, рад был бы к сердцу прижать.

– Как это, сегодня?

– Сегодня в восемь.

– Сегодня?

– Говорю тебе, но я до вечера подожду.

– До завтра, пожалуй, – сказал обеспокоенный адвокат. – Ты знаешь, кому я её одолжил? До сего дня он мне не прислал.