Преодоление - Валерий Игнатьевич Туринов

Уходя из Можайска, Дмитрий Черкасский приказал воеводе Борисова городища оставить крепость и присоединиться к его войску. Он велел забрать из крепости всё, что можно было увезти, остальное сжечь.

Когда Ходкевичу донесли, что городок запылал, подожжённый русскими, он бросил туда роту из своего гетманского полка. И тем удалось, потушив пожар, захватить часть припасов, в которых была постоянная нужда в его армии.

И в лагерях королевича, расположенных по всем дорогам от Можайска, наступило снова затишье.

В это время, в середине августа, вернулся из Варшавы Лев Сапега. Вернулся он ни с чем. Денег для выплаты окладов по войску он не привёз. Сейм только обещал собрать новые налоги, затем уже прислать деньги.

И по войску, когда это стало известно, прокатилось волнение. Целые полки покинули лагеря и пошли в сторону Смоленска, намереваясь вернуться в Польшу. Ушли роты тяжёлых гусар полковников Карсиньского, Плихты, Жоравинского и Петра Опалинского.

С королевичем осталось не более тысячи гусар.

Ходкевич был взбешён. С такими силами нечего было и думать о штурме Можайска. И на совете у Владислава долго и зло спорили о том, что теперь делать. К тому же сейм напомнил сенаторам-комиссарам при королевиче, чтобы война была закончена за полгода и закончили бы её мирным договором с Москвой. Денег на ведение затяжной войны с Россией у Польши не было. Все средства из королевской казны уходили на нейтрализацию большей опасности, на сдерживание Турции. Там, на турецкой границе, приходилось постоянно держать в боевой готовности огромную армию.

Глава 17

Ссылка Якова Тухачевского в Сибирь

Полки Черкасского и Лыкова под прикрытием полка Пожарского без помех дошли до Москвы.

Так Яков Тухачевский оказался со своими смоленскими снова в Москве. И там, на посаде в Земляном городе, их распределили на постой по дворам. Тех же, кому не досталось места на дворах, разместили в палатках на пустырях, ещё оставшихся с того времени, как Москву выжгли поляки. Они же, кому повезло, в том числе и Яков, устроились в Поварской слободке, рядом с Никитскими воротами. Недалеко было и до Пресненских прудов, за стенами города. И туда они стали выводить на водопой коней. А по жаре купались и сами. И так, бездельничая, они отдыхали несколько дней, наслаждаясь безопасностью и покоем после тяжёлого исхода из-под Можайска.

Двор, на котором устроился Яков со смоленскими, оказался большим, опрятным, ухоженным. Даже по московским меркам. Хозяин двора, Митька по прозвищу Хлебосольный, торговец, здоровяк, похожий на молотобойца, с большим животом и, как у пристава, рожей, пил каждый день горькую. Если с утра не примет чарку, то и день пойдёт у него насмарку.

И в первый же день проживания на дворе у Митьки тот простецкий малый разговорил Якова.

– Ты мужик видный! Бабы-то заглядываются! Но на них ты плюнь! Пропащие! А вот есть на примете девка!.. Точно – сосватаем!

Яков ничего не ответил ему.

– У меня баба-то – сваха! Что надо! – уверенно заявил Митька.

И он, довольный, что может услужить Якову, взялся за дело.

И сосватал он, точнее, его жена, соседку, дочь мелкого московского дворянина.

Ту девицу, Аксинью, о которой говорил Митька, Яков уже видел, и не раз. Она была мила лицом, умна. Это же Якова особенно привлекало в женщинах: душевность, понимание. Одной ласки-то мало… Переживание в глазах, в улыбке, чуть смущённой… Он не переносил среди них деловых, уверенных… «Как мужики! – порой мелькало у него о таких. – И голос, что у пристава! Или пьяного ямщика!..»

Свадьбу справили быстро, по военному-то времени. И Яков стал жить с женой тут же, в маленькой клетушке, на дворе Митьки.

А Митька не зря носил прозвище Хлебосольный.

– Ну, давай, мужики! – приговаривал он им, смоленским, каждый раз, когда частенько приглашал к столу.

И так опрокинет он одну или две чарки, тогда уже бежит по своим торговым делам.

А чарка им, смоленским, лишней не была. Да к ней Митька выставлял неплохонькую закуску. От неё же они никогда не отказывались. И всё из-за того же. Им, служилым, и не только смоленским, а и всем собравшимся сейчас в Москве, казна ничего не платила. Она была пуста. Об этом они знали. Но от этого легче не было. Только росло недовольство. Тем, кто жил здесь, в Москве, ещё было терпимо. Питались тем, что росло на огородах. Да и по кладовым и погребам кое-что осталось от старых запасов. А вот им, смоленским да служилым из других городов, оказавшихся по воле судьбы здесь, было тяжело, голодно. Еду покупать было не на что. А что уж говорить об одежонке, чтобы заменить износившуюся. Какое-то время они ещё терпели, пока пришли сюда, устраивались по лагерям, своим полкам. Но вот минуло две недели, и все их болячки обострились. И не выдержали они такой пытки унизительной рядом с сытыми московскими обывателями.

С утра, на день памяти мучеников Фрола и Лавры[63], на двор к ним, смоленским, пришёл Богдан Тургенев.

– А-а! Богдан, привет! – встретили они, смоленские, его.

Богдан был боярским сыном, из Ярославля. С ним они, смоленские, сдружились ещё в ту пору, когда стояли в Ярославле с ополчением Пожарского, пять лет назад.

Богдан, непривычно хмуря лоб, сел за стол, куда его пригласили. Выпил с ними по чарке водки.

– Закусывать нечем! – развёл руками Михалка Бестужев.

– Да ладно, – так же хмуро промолвил Богдан. – У нас тоже нечего…

После того как они выпили ещё по одной, Богдан позвал их, смоленских, к себе в сотню, к ярославским служилым.

– Надо что-то делать. Иначе помрем с голоду, – начал он излагать свои доводы, собираясь уговаривать их выступить вместе. – Тому же Лыкову до нас нет никакого дела! Вон, говорят же подьячие Разрядного приказа, что он уже уехал по указу государя в Нижний Новгород, на воеводство!..

А следует заметить, что в этот же день до Москвы докатилось известие, что войско Владислава перешло из-под Лужецкого монастыря к Рузе. Оттуда же, не взяв даже эту крепостишку, оно двинулось к Звенигороду и расположилось там. А это было совсем рядом с Москвой. И, похоже, Ходкевич надумал идти к Москве, осадить её.

Яков, оставив мужиков, прошёл к себе в клетушку, в которой жил с Аксиньей.

– Яшенька, не ходи туда! – умоляюще сложила Аксинья руки перед ним, как будто собиралась молиться, когда он сказал куда собрался. – Прошу тебя!..

Она замолчала на минуту… С чего-то покраснела…

– Понесла я, – призналась она, опустив глаза, почему-то стесняясь этого признания.

Яков на минуту смешался.

– Но там же наши, смоленские… – залепетал он.

Его толкала туда солидарность, товарищество со своими. С другой же стороны, вот это скорое