Дэн Симмонс - Черные холмы

В тот день одним только ножом я не мог бы вырыть могилу для Сильно Хромает в замерзшей земле, но я увез его очень далеко от того места, о котором в тот день думал как о злом поле, и похоронил его, отъехав много миль, на берегу Чанкпе-Опи-Вакпала, на высоком утесе, где росли большие, старые тополя (та разновидность прекрасного вага чана, «шуршащего дерева», какую выбрали бы Сильно Хромает или Сидящий Бык, чтобы поставить его в центре танцевального круга), там я как мог соорудил похоронные подмостки для моего тункашилы среди ветвей одного из этих великолепных шуршащих тополей.

У меня не было одежды, чтобы подложить под него или укрыть его, не было ни оружия, ни инструмента, чтобы оставить рядом с ним. Но я оставил тупой нож, после того как срезал им у себя все волосы, и он был покрыт моей замерзшей кровью, а еще немного кровью самого Сильно Хромает. Я поцеловал обе его руки (оторванную правую я поднес к губам), поцеловал его холодный морщинистый лоб, прошептал слова прощания и поскакал на украденной лошади в Пайн-Ридж — я редко слезал с седла, пока не добрался почти до самого места, а там шлепнул уставшую лошадь по крупу и остальную часть пути прошел пешком. Я не ел три дня и потерял три пальца на ноге — отморозил.

Потом я узнал, что другие убитые были в тот же день похоронены в общей могиле. Никто не знает, где я оставил тело Сильно Хромает, а сам я никогда не возвращался в это тайное место.

Это все, Роберт. Хесету. Митакуйе ойазин. Быть по сему. И да пребудет вся моя родня — вся до единого! Я закончил.

Паха Сапе приходится сделать шесть ездок на двух ослах, чтобы доставить двадцать один ящик динамита в каньон и спрятать их в пробном стволе Зала славы. Он бы справился и за пять ездок, если бы решил, что хилые ослики смогут поднять более двух ящиков за один раз, но не стал рисковать и последнюю ездку в каньон сделал, держа в каждой руке по привязи, при этом один ослик везет последний ящик динамита, а другой — бухту провода и другие принадлежности, которые понадобятся Паха Сапе в воскресенье. Черный провод он выкрасил в цвет серого гранита.

Прошедшая ночь не была для Паха Сапы такой уж трудной, по крайней мере после того, как Адвокат и Дьявол поняли (это случилось приблизительно в начале третьей ездки вверх по каньону), что они как минимум на эту ночь снова вьючные животные, а не избалованные любимчики священника.

Когда он укладывает в туннель последний ящик и укрывает его последним куском брезента (серо-белое полотно почти неотличимо от гранита в быстро уходящем лунном свете), один из ослов чихает, и Паха Сапа разрешает себе считать это собственным усталым вздохом.

Возвращаясь по узкому каньону, он понимает, что, поскольку луна теперь сместилась на запад и светит сквозь ветви деревьев, растущих на высоком хребте к западу от каньона, все чернильно-черные тени времени его первых ездок теперь превратились в яркие полосы и трапеции молочно-белого лунного света, а все те участки, по которым он прежде мог ступать без опаски, теперь покрыты предательскими тенями. Это не имеет значения. После семи ходок наверх (включая и первую, пешую, когда он тащил ящик с детонаторами) и вниз он запомнил каждый шаг.

Вспоминая свой долгий рассказ Роберту о смерти Сильно Хромает, он погружается в давнее время 1890 года на Чанкпе-Опи-Вакпале. Разглядывая лица замерзших, присыпанных снежком тел на том поле в поисках Сильно Хромает, он впервые смог дотянуться до того черного места, где вот уже четырнадцать лет обитал призрак Длинного Волоса, бубнивший порнографические воспоминания о своей жене, и вытащил сопротивляющегося, лягающегося призрака на место за его, Паха Сапы, глазами, чтобы тот смотрел и видел, и в то же время категорически запретил ему говорить что-либо.

Похоронив Сильно Хромает, Паха Сапа снова зашвырнул призрак Длинного Волоса в безмолвное, темное пространство, где тот обитал до этого времени. Он не говорил с ним (и не позволял ему говорить с ним, Паха Сапой) целых одиннадцать месяцев, если не считать часто прерываемого разговора, который начался в тот день. Призрак Кастера позднее сказал Паха Сапе, что он, призрак Кастера, был уверен: он оказался в аду и его наказанием будет вечное созерцание таких полей, как Чанкпе-Опи-Вакпала. Паха Сапа тут же напомнил призраку Длинного Волоса, что это заснеженное поле и замерзшие мертвые мужчины, женщины и дети вполне могли бы быть и на Вашите.

Только через год состоялся его следующий разговор с призраком.

В эту ночь призрак молчит. Конечно, он ничего не говорил и последние три с половиной года, после поездки в Нью-Йорк весной 1933-го. Паха Сапа огибает парковку и идет напрямик через лес туда, где спрятан «додж». Адвокат и Дьявол, кажется, настолько устали, что им не по силам забраться по настилу в кузов, а потом — и жевать солому.

Луна на западе исчезла, на востоке уже занимается заря. Паха Сапа смотрит на свои старые часы. Почти пять. У него есть время доехать до Кистона, погрузить в кузов к ослам мотоцикл Роберта (места в кузове хватало, но Паха Сапой овладели глупосентиментальные чувства: он не хотел, чтобы взорвалась машина его сына, если нитроглицерин все же сдетонирует), потом доехать до Дедвуда, чтобы вернуть двух усталых животных отцу Пьеру Мари и «додж» — двоюродному брату Хауди Петерсона. Домой он вернется на мотоцикле, и у него еще будет время приготовить себе завтрак, прежде чем снова ехать к горе, где его ждет долгий рабочий день, наблюдение за проходкой шпуров — подготовка к завтрашнему (воскресному) демонстрационному взрыву перед президентом, почетными гостями и кинокамерами.

Паха Сапа так устал, что прекрасное, но жаркое утро мучает его сильнее рака. Болит всё — до мозга костей. Он знает, что в предстоящую ночь на воскресенье ему предстоит гораздо более тяжелая работа; даже с учетом того, что ему будет помогать этот идиот Мьюн, будущая задачка посложнее, чем водить вверх-вниз по склону ослов и перенести двадцать один относительно легкий ящик с динамитом. И начать ему придется раньше, чтобы успеть разместить заряды и подсоединить провода до восхода солнца. И это в ночь на воскресенье, когда все допоздна не спят — гуляют.

Ведя тяжелый «додж» по изрытой ямами дороге в Кистон и почему-то вздрагивая каждый раз, когда колеса попадают в рытвину, он старается думать о молитве, в которой просят силы у Вакана Танки, или у Шести Сил Вселенной, или у самой Тайны, но не может вспомнить слов.

Вместо этого он вспоминает песню дедушки — Сильно Хромает научил Паха Сапу этой песне, когда тот был совсем маленьким, — и вот теперь он напевает ее:

Вот он лежит на земле в священной позе.Вот — на земле он лежит.По священной воле моей он шел.

Он выезжает из леса в тот момент, когда солнце поднимается из-за гор на востоке, ненадолго ослепляя Паха Сапу (ему приходится рыться в бардачке в поисках солнечных очков), и тут он вспоминает и поет песню, которой его народ научило само солнце:

Видимый лик являю я!Священным образом я появляюсь.Я тружусь на радость зеленой земле.Радостным сделало я Священный Обруч моего народа.Видимый лик являю я!Четвероногие, двуногие — я научило их ходить;Крылатые — я научило их летать.Видимый лик являю я!Каждый мой день я делаю священным.

22 Шесть Пращуров

Суббота, 29 августа 1936 г.

Рабочий день начинается в белых ореолах жары. В последнюю неделю августа температура в Черных холмах наконец опустилась до девяноста по Фаренгейту, но вогнутая линза обработанного белого гранита, словно параболическое зеркало, концентрирует солнечные лучи и жар, повышая температуру для тех, кто висит на тросах перед головами, до трехзначных цифр. К десяти утра люди, работающие на лицах, принимают соляные таблетки.[116] Паха Сапа понимает, что он видит ореолы белого света не только вокруг торчащих из гранита носов, щек, подбородков, но и вокруг загоревших, с полопавшимися губами лиц других рабочих.

Он знает, что эта иллюзия — побочное следствие усталости и недосыпа, а потому не очень беспокоится. Это скорее приятное, чем настораживающее явление — рабочие с пневматическими паровыми бурами, кувалдами и стальными гвоздями двигаются каждый в своем собственном нимбе, и пульсирующие короны иногда сливаются, если рабочие оказываются рядом или работают вместе.

Белые ореолы, вызванные усталостью, не проблема для Паха Сапы — проблемой становятся раковые боли.

Он сильнее сжимает зубы и прогоняет боль из своих мыслей.

Все субботнее утро он указывал Громиле Пейну, как бурить шпуры под пять зарядов, взрыв которых будет завтра продемонстрирован президенту и другим шишкам. Кому не нравится хороший взрыв? И этот взрыв, как и все демонстрационные взрывы, должен выглядеть и звучать с достаточной силой, чтобы у людей на горе Доан и внизу, в долине, создалось впечатление о том, что наверху идут работы, но в то же время на их головы не должен обрушиться град камней и валунов.