Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка

— Подождите минутку, — попросил Фабиан и стал в раздумье ходить по своему кабинету.

«Единственно правильным было бы, — думал он, — поехать к гауляйтеру и раскрыть ему все махинации Шиллинга. Такие элементы, как Шиллинг, подрывают репутацию партии, таких надо расстреливать. Но… — Тут он остановился. — Все это не так просто. Шиллинг, конечно, приказал следить за Фале, он знает, что медицинский советник у меня. Мой телефон, очевидно, тоже под наблюдением. Он прикажет арестовать нас обоих, меня и Фале, как только мы покинем ратушу. Тем самым я окажу плохую услугу Фале, а ведь сейчас самое главное — выручить его. Терпение, выход найдется. Сто пятьдесят тысяч марок за Амзель — цена смехотворная, одна мебель и ковры стоят много дороже. Терпение, еще немного терпения!»

Фале не сводил глаз с шагавшего взад и вперед Фабиана.

— Мне, конечно, очень бы хотелось, — заговорил он тихо и спокойно, стараясь не нарушать ход мыслей Фабиана, — чтобы имение попало в хорошие руки, чтобы кто-нибудь поручился за мою библиотеку. Сто пятьдесят тысяч, в конце концов, очень скромная цена за Амзель, а Марион найдет меня всюду, где бы я ни был.

Фабиан покачал головой. «Амзель и за миллион — это тоже почти подарок», — думал он. Поручительство за библиотеку он, конечно, легко может взять на себя, а набрать сто пятьдесят тысяч марок для него и подавно не представит труда.

Тут же он нашел выход, как помочь Фале, не совершив бесчестного поступка, то есть не использовав его тяжелого положения.

— Уважаемый господин медицинский советник, — сказал Фабиан, улыбаясь, — будьте совершенно спокойны, ваши друзья не оставят вас в беде. Я куплю Амзель и сегодня же вечером составлю купчую вместе с советником юстиции Швабахом. Завтра в одиннадцать утра вы можете получить деньги и во второй половине дня выехать из города. Я ставлю только одно условие: в любой момент вы можете выкупить Амзель за ту же цену.

Через несколько минут они вышли из кабинета. Фабиан проводил Фале через приемную до прихожей. Секретарша, стоявшая в приемной, раскрыла рот от удивления, увидя, что Фабиан провожает человека с еврейской звездой.

Вольфганг только что погасил свет в спальне, как до его слуха донесся легкий, трижды повторенный стук в окно. Он сел на кровати и прислушался. Снова стук, вернее царапанье, тихое, словно кто-то водит ногтем по стеклу. Вольфганг соскочил с кровати и подошел к окну.

— Кто там? — громко спросил он.

— Это я, Гляйхен, — прошептал голос снаружи. — Откройте окно, профессор.

— Как? — удивленно воскликнул Вольфганг и засмеялся. — Идите же к дверям, Гляйхен.

— Слишком светло от луны, откройте окно и не зажигайте света. У меня на то есть свои причины, — ответил Гляйхен.

Вольфганг открыл окно, и на подоконнике тотчас же очутился пыльный ранец, затем солдат в обтрепанной фуражке на голове с трудом влез через окно в комнату.

— Слава богу, что вы дома, профессор, — с трудом переводя дыхание, сказал Гляйхен. Он прислушался, не донесутся ли какие-нибудь звуки из сада, и задвинул занавеси. — Теперь можете зажечь свет.

Гляйхен снял фуражку и вытер со лба пот, его лицо было густо покрыто пылью. Он сильно поседел, волосы его стали серыми, такими же, как глаза, в которых по-прежнему пылал мрачный огонь. Виски у него побелели, лицо было худое и обветренное, запыленный мундир весь в дырках и в грязи.

— К чему эта таинственность, Гляйхен? — спросил-Вольфганг, оправившись от изумления. — Вы приехали в отпуск?

Гляйхен засмеялся и откинул голову.

— В бессрочный отпуск, да будет вам известно, профессор, — спокойно ответил он и в изнеможении опустился на стул. — Я дезертировал.

— Дезертировали?

Гляйхен кивнул. Он хотел уже приступить к рассказу, но Вольфганг перебил его.

— Потом, Гляйхен! — сказал он. — Сначала надо поесть и промочить горло. У вас губы совсем посерели. Пройдите в мастерскую, ставни закрыты, и никто туда заглянуть не сможет. Я разбужу Ретту, она приготовит вам поесть. Рассказывать будете после.

Вольфганг сразу понял, что произошло. Раз Гляйхен дезертировал — значит случилось что-то из ряда вон выходящее. Он разбудил Ретту и отдал полусонной старухе какие-то хозяйственные распоряжения.

— Гляйхен неожиданно приехал в отпуск, — добавил он, понизив голос. — Временно он останется у нас, но об этом никто не должен знать. Слышите, Ретта? Ни единая душа.

Заспанная, кое-как одетая, с растрепанными седыми волосами, Ретта была до смешного уродлива.

— От меня никто ничего не узнает, — ворчливо сказала она, почесывая голову. — Ничего нет удивительного, что господин Гляйхен сбежал. Военщина ему не по нраву.

Гляйхен жадно глотал пищу, как человек, не евший много дней, а вино пил точно воду. Вольфганг, закутанный в старый халат, молча курил свою «Виргинию».

Наконец Гляйхен утолил голод и жажду; он поднялся, проковылял по комнате и упал в кресло.

— Вы хромаете, Гляйхен? — спросил Вольфганг.

Гляйхен сделал пренебрежительный жест рукой.

— Пустяки, — ответил он, — я упал во время бегства. Несколько дней покоя — и колено заживет.

Он помолчал, пристально глядя перед собой, затем медленно начал свой рассказ, несколько минут назад прерванный Вольфгангом.

— Я больше не мог это выносить, — начал он. — Конечно, я знал, что война — не детская забава, но то, что происходит на фронте, — это не война, это бойня и разбой.

Части, в которой находился Гляйхен, было дано задание очистить от партизан район под Петербургом. Главные операции были возложены на полк СС.

— Профессор, — воскликнул он, — что они сделали с молодежью в своих трудовых лагерях и школах призывников! Будь они прокляты! Прокляты! Превратили наших юношей в диких зверей, в осатанелых бестий!

— Взгляните-ка на нового «Неизвестного солдата», — прервал его Вольфганг, — он многому научился у вас! — Вытащив один листок из кучи бумаг, он передал его Гляйхену.

Гляйхен жадно и радостно накинулся на него.

— Завтра я увижу его! — воскликнул он. — Это старик с двумя таксами; надеюсь, он хорошо делает свое дело.

«МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС» — было озаглавлено анонимное письмо.

«Поворотный пункт в войне уже наступил. В России, в Африке, на море и в воздухе — повсюду немецкая армия вынуждена перейти к обороне. А высадка англичан и американцев в Алжире — это гвоздь, вколоченный в гроб немецкой армии.

Тысячи немецких солдат отдают ежедневно свои жизни, в дни боев погибает по пяти тысяч, по двадцати тысяч солдат! Германия истекает кровью, как человек, которому вскрыли вены. Рвите цепи!»

Гляйхен удовлетворенно кивнул и засмеялся.

— Неужели у народа и теперь не откроются глаза?

— Ваши планы, Гляйхен, — снова начал Вольфганг, — кажутся мне вполне разумными, но пока что я вас не отпущу, так и знайте! Вы истощены. Чтобы собраться с силами, вам надо отдохнуть несколько недель. Не забудьте, что в Берлине вам понадобятся крепкие нервы, да и колено необходимо залечить. Ведь вы недалеко уйдете, если будете вот этак ковылять.

Гляйхен сам это понимал. Он кивнул.

— Да, прежде всего надо подлечить колено! — воскликнул он. — Вы, конечно, правы. А что в Берлине мне понадобятся силы, тоже спорить не приходится.

Тем не менее Гляйхен счел необходимым обратить внимание Вольфганга на опасность, которой он себя подвергает, укрывая дезертира.

— Можете быть уверены, профессор, — сказал он, — что в один прекрасный день — раньше или позже — гестапо придет сюда, и тогда нас обоих повесят.

Нет, нет, он не мог это выдержать ни единого дня. Охваченные пламенем деревни, пылающие амбары, женщины и дети в огне, повешенные, расстрелянные, забитые насмерть, пытаемые, голодные, толпы евреев, толпы партизан, расстрелянных и брошенных в могилы, ими же самими вырытые! Нет, нет, нет, ни одного дня он не мог больше оставаться там. А теперь даже говорить об этом он не хочет. Ни говорить, ни вспоминать.

— Профессор, — вскричал он, — лучше жить в норе, под землей, как живут звери, чем видеть эти подлости! Пусть лучше меня повесят, отрубят мне голову или разорвут на куски!

Обессиленный Гляйхен замолк.

— Мерзавцы! — вырвалось у Вольфганга.

Оба долго молчали. Гляйхен сидел неподвижно и смотрел в пространство. Перед его взором проносились мрачные видения.

Наконец Вольфганг поднялся, чтобы взять новую сигару.

— Что вы сейчас собираетесь предпринять, Гляйхен? — спросил он. — Какие у вас планы?

— Какие планы? — Гляйхен медленно выпрямился. — Прежде всего я хочу отправиться в Амзельвиз, обнять жену и сына, — ответил он. — Затем разыскать своих единомышленников в городе, и тогда…

— Что тогда?

— Тогда, — начал Гляйхен, постепенно обретая бодрость и уверенность, — тогда я поеду в Берлин, где работает крепкая и решительная боевая группа. Они дали мне знать на фронт, что нуждаются во мне. У них теперь есть даже подпольная радиостанция. Война, дорогой друг, — продолжал он спокойно, — война будет длиться не вечно, русские двинули на нас огромные армии, оснащенные куда лучше нашего. У них тьма превосходных танков, с которыми не в состоянии состязаться сам ад. Партизаны сражаются в тылу, это тоже целые армии. Они нападают на поезда, выводят из строя паровозы и железнодорожные пути на протяжении нескольких километров.