А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

– Я как апотекарь…

Но, не глядя на него, господин генеральный прокурор прошёл далее. И с ним только двое двинулись из его свиты, шведский господин Густафсон и ещё один. И за ними пошёл шестипалый Яков. Он шёл за господином Ягужинским, вытянув голову, как идёт охотничья собака, нюхнувшая дикую птицу, покорно и затаясь в себе. Потому что живая птица влетела в куншткамору, дикая, площадная, толстая, в голубом шёлку, и со звездою, и при шпаге, и это был человек, и он не шёл, он летел. В палате, где стояли разные сибирские боги, с обманными дудками, застрял ещё один человек. И в портретную палату влетела та толстая птица со слепыми мутными голубыми глазами и вошли два человека: шведский господин Густафсон и Яков, шестипалый, урод.

И, влетев в портретную, Ягужинский остановился, шатнулся и вдруг пожелтел. И, сняв шляпу, он стал подходить.

Тогда зашипело и заурчало, как в часах перед боем, и, сотрясшись, воск встал, мало склонив голову, и сделал ему благоволение рукой, как будто сказал:

– Здравствуй.

Этого генеральный прокурор не ожидал. И, отступя, он растерялся, поклонился нетвёрдо и зашёл влево. И воск повернулся тогда на длинных и слабых ногах, которые сидели столько времени и отерпли, – голова откинулась, а рука протянулась и указала на дверь:

– Вон.

Гнев он понял – он был его денщик и умел утишать гнев – это он первый узнал, что его гнев проходит от прекрасного женского лица, но тут не было женщин, а был олень и другие скучни. И, сделав движение, которое тот любил – руку к груди, – он стал его уговаривать: что больше не к кому идти ему, Павлу Ягужинскому, Пашке, и что он для того пришёл к персоне, хоть тихо и мало поговорить или хоть поглядеть, и чтобы он его не гнал, что он сейчас в шумстве, уже два дни, и не по своей вине, – и так он мелким шагом дополз до середины, и тогда воск склонил голову, а рука упала.

И Павел Ягужинский стал говорить, и он стал жаловаться, а шведский господин Густафсон стоял важный и пьяный и не понимал, а урод слушал и всё понимал. А тот всё толще говорил и под конец уже кричал, а воск стоял, склонив голову.

– Истинно не я, а именно он! Первый заводчик всем блядовствам, и его мастерство в том, чтобы всех до последнего обмануть и заграбить. Корону роняет, ей руки выцелует: «Осударыня!» – а сам и женит и разводит, на королевства сажает, а у других отнимает и Короне приказывает! И уже все вдвоём, и день и ночь! Боярскую толщу вызвал, вор! Листы твои мёртвыми зовёт! Сказал мне арест, шпагу вынув. Чего отроду над собою не видал!

И он заплакал, из голубых глаз поползли слёзы, как смола, и, утёрши нос и над собою рыдая, весь покривясь от жалости к себе, он крикнул во всю ягужинскую глотку:

– А кто адского сына натуральный отец? – Конюх!

И воск, склонив голову в жёстких Петровых волосах, слушал Ягужинского. И Ягужинский отступил. Тогда воск упал в кресло со стуком, голова откинулась и руки повисли. Подошёл Яков, шестипалый, и сложил эти слабые руки на локотники.

И тогда, сделав усилие, с дикостью посмотрел вокруг пьяный и грузный человек, который сюда птицею влетел, и увидел шведского господина Густафсона и пришёл в удивление. Обернулся вбок и увидел собачку Эоис.

И, все ещё не соображая происшествия, он протянул руку, встал и погладил собаку, и так ушёл, ослабев.

7

Прошёл верховой слух.

Из средних людей мало кто понял: были заняты своим делом, и до них ещё не дошло. Низового слуха вовсе не было или был, но малый. При кавалерии и ленте, шумный – это всё видно не раз и слыхано. Шведский господин Густафсон не понимал по-русски да и не весьма был затронут всем, потому что ко всему привык, и его занятие было – музыкальная игра. За игру он получал в Ягужинском доме сервис – уксус, дрова, свечи и постель. Сторожа в куншткаморе смотрели за вещами, как бы кто не уронил какого младенца или обезьяны в склянке, и для них это было верховое шумство, по весеннему делу. Они в портретную не входили. И оставался Яков, шестипалый. В нём теперь сидел низовой слух, как запечатанное вино. Он видел и слышал, он сложил те руки на локотниках.

Когда князь Римский, после обнажения шпаги, приехал домой, румяный от озлобления крови, – он не знал: как ему быть. Был бы жив сам, он тотчас бы к нему поехал, упал бы на колени и пустил бы взгляд, тот вялый и косой, против которого тот не мог стоять даже до конца. И положил бы его, Пашку, на плаху, а потом, может быть, и простил бы. А теперь? Теперь полная свобода класть его со всеми потрохами на плаху, и дом бы его прибрать, кабацкого шумилки. Но слишком свободно, и что-то не хочется. Когда слишком просторно, это неверное дело. Он ещё с баталий это знал. Не к Марте же ехать, не к Катерине. И он поехал домой.

Он был зябкий, кровь его становилась скучная, он уклонялся в старость и всё не снимал зимней шубы и прятал в ворот нос.

А потом, когда министр господин Волков доложил о куншткаморе, он поехал в куншткамору.

В загривчатых своих лисах, ворот пластинчатый, соболий, упрятав нос, поскакал он туда. И когда выглянул этот нос, вострый, как тесак, из лис, – стало тихо так, что показалось: только олень ещё мало дышит да, может, обезьяна в банке, а люди давно перестали.

И тут выступил господин Балтазар Шталь, гезель, и сказал без голосу:

– Алтесса, я как апотекарь…

Но не смотрел на него и ничего не сказал немцу.

И, обратив свой нос к двупалым, увидел, что дураки.

Стал средним голосом спрашивать сторожей. А сторожа отвечали и слышали, как стучит сердце у оленя.

Тогда, послушав сторожей, он высунул длинную руку, взял легко и привычно за шиворот Якова, шестипалого, и Яков почувствовал, что идёт легко, как по воздуху, а идёт туда, куда указуют.

И ввёл во вторую палату. И там ослабил руку, державшую за шивороток, и шестипалый остановился, как маятник, и понял, что спущен с виски.

И, не глядя, средним голосом спросила его толстая шуба. Тогда Яков в одно мгновенье стал хитрый и решил, что будет говорить совсем не то, что слышал, а что скажет, что ничего не слышал, – и сразу решил говорить мало и выдумывать, и в то же мгновенье лисья шуба посмотрела на него человеческими глазами, а глаза были скучные, как уголье, когда оно гаснет. И шестипалый услышал, что он рассказывает всё, что слышал и видел, и удивился, что помнит даже такое, о чём не думал.

Тогда лисья шуба подобралась, и скучные глаза ещё раз посмотрели на голову Якова, на его глаза, на шестипалые руки, на младенца косоглазого, что стоял тут же в банке, – и быстро двинулась, прошумела в портретную. А дверь закрылась за шубой. И тогда Яков, стоя на месте, где стоял, присунул быстро голову к двери и поглядел в замочную скважину. Шуба стояла как чёрное поле, и потом поле качнулось и медленно пошло: на воск, на подобие.

И тогда шестипалый увидел колебание, что встаёт воск, и увидел сбоку перст, который указывал: вон. Яков успел отшатнуться: прямо на него, в дверь, выбежал человек в кармазинном, как огненном, кафтане. И он был худой. А толстая лисья шуба волочилась за ним, как живой зверь. Он наткнулся на Якова, на шестипалого.

Тут взглянули два человека в глаза друг другу. Лисья шуба прошла, соболий ворот встал, и нос спрятался. Он задел по дороге китайского бога или же сибирского болвана, и тот покатился, сторожа бросились поднимать. Не обернулся.

А потом – цугами, цугами проехал он куда-то. И все складывали шапки и останавливались.

8

Какая ночь была потом! Серая.

Погода вдруг изменилась – стал ветер, и всё наоборот. То шло к весне, мелкая погода, а теперь приходилось ждать либо холода, либо большой воды. И на небе не было обыкновенных звёзд или луны, а была одна белая дорога, которая кишит малыми звёздами. На небе молочная дорога, а земля чёрная, и ветер и лёд; было хуже видно, чем во тьме. Эта ночь была скучная в Питерсбурке. Это кораблям на адмиралтейском дворе было тяжко: они качались на цепях и урчали.

В Ягужинском доме теперь было тихо, потому что дом притаился и все полегли спать; либо полуспали, либо уж спали до дна, до черноты. Ягужинский дом был теперь как остров в басне, который назывался: гора любезных, до которой не доходят ведомости, и она окружена тихой водой. Потому что неизвестно, что теперь будет и куда ушлют. А что ушлют, все думали так. Пропал, пролетел, ветреница!

А ветреница – сидел теперь тих, похмелье с него спало, и пристало мнение. Он всё не мог вспомнить, что он такое позабыл. Фонарь за окном качался, как утоплый. Потом он читал свой гороскоп, который ему в Вене за немалые деньги составил астролог по лбовым линиям. И находил неверное утешение.

По гороскопу, по латитудинам планет, он был горяч и мокротен, и любовь была ему от народа простого, а не от больших и властных персон. Март знаменовал трудность в его делах ради ненавистных гонений от политичных и придворных врагов на его интересы, прибыли и характер. Март как раз и был теперь, он самый; а на Васильевском острове – враги, и придворные и политичные – всё верно. И, однако, Аригон-звездарь тут же подтверждал, что вышеупомянутые враги не могут учинить никакого действа и он останется сверху, вышний над ними, и победит все противности.