Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

Меховецкий был мстителен. Он ничего не забывал. А сейчас ему терять к тому же было нечего, его загнали в угол. И он опять накинулся на Рожинского.

— Панове, кто проиграл битву под Москвой?! Войско терпит неудачи виной гетмана! — снова ткнул он пальцем в его сторону.

А тот молчал, терпел. И неизвестность, странная, повисла в комнате. Но все видели, что Меховецкий натравливает гусар на них, на войсковую верхушку.

— Затеял ты, пан Николай, опасную игру, — пробурчал Зборовский.

В комнате появился и Валевский. Услышав последние угрозы, он подошёл к царю и зашептал ему на ухо, открыто, уже не прячась от других:

— Государь, вспомни, я же говорил: быть от Рожинского беде!

— Хватит, пан Валентин, перестань, скажи, и громко, не шепчи! — оборвал Димитрий его.

А Меховецкий понял, что вот сейчас он упустил что-то, и, уже не владея собой, зло закричал Рожинскому: С дороги, не дождёшься, не уйду! И стычки нам не избежать!

Князь Роман смешался почему-то и поспешно вышел из хором со Зборовским.

Валевский стал рассказывать что-то Димитрию. Тому же было не по себе. Он лихорадочно соображал: почему всё так странно быстро разрешилось. И пальцы вдруг похолодели и задрожали мелкой дрожью так, как бывало, когда он чувствовал приближение какой-то опасности…

Не прошло и получаса, как в комнату опять вошёл Рожинский. За ним вошли вразвалку два молодых, громадных ростом пахолика, и палаши у них висели на боку с предусмотрительно расстёгнутыми пряжками на ножнах. И он, бесцеремонно стуча сапогами по грязному полу, подошёл к Меховецкому и собрался было схватить его за грудки, прижать по-русски к стенке, но раздумал и лишь прошипел ему в лицо:

— Урок тебе придётся дать! На голову сейчас укорочу!

Меховецкий покраснел и струсил. Но гордость шляхтича не позволяла ему окончательно пасть в глазах людей, набившихся в эту комнату. Он сразу вспотел и понял, что стычки действительно не избежать: за жизнь придётся драться, прольётся кровь, и либо он убьёт вот этих гетманских горилл, либо убьют его. Он выхватил палаш из ножен и, потрясая им в воздухе, просипел осевшим голосом: «В угрозах — правды нет! Пусть Фемида покачает на весах!»

Рожинский тоже обнажил палаш, но не стал нападать на него. Он отдал поле боя своим охранникам. А те приступили к делу осторожно: им тоже не хотелось пасть от руки Меховецкого. Тот слыл виртуозом по части драться на саблях, владел отлично палашом. Несмотря на свой великий рост, Меховец-кий всё же уступал силой своим противникам, но ловок был, искусен на бою поодиночке и фехтовал как окаянный.

Зима. Январь. Метель завыла подле хором. Там будто кто-то захохотал и засвистел, как бес, и стал подталкивать людей на злое дело. Вся нечисть, казалось, вышла на охоту.

— Государь, на помощь, помоги! — взвыл Меховецкий, еле отбиваясь от пахоликов; вот только сейчас выдержка изменила ему; и видел он, и понял, что царь не встанет рядом и не заступится. — Неужто позабыл и бросишь!..

А тут удар ещё, удар. Он их отбил. Но палаш уже не ходит уверенно в его руке, не вертится, как было когда-то, колесом, он словно всю силу растерял… И вот клинок, судья неумолимый, достал его, когда он открылся на мгновение, взывая взглядом к царю: стальное остриё ужалило его в лицо, бороздкой алой расписалось на щеке. И он отшатнулся от него… Но сбоку на него летел уже другой клинок, вонзился в грудь ему по рукоятку… Он вздрогнул, рука, слабея, потянулась вверх, но не поднять уже палаш… Хотел сказать он что-то, но губы, синие, лишь прошипели: «Zdrajcę![59]… Ma… шка!»… Глаза же указывали на царя… Кровь хлынула горлом у него. Он дёрнулся, когда пахолик выхватил клинок из его груди, и повалился на пол.

И тишина, тупая тишина установилась в комнате.

А за стенами терема, на дворе, стоял всё тот же свист и хохот. Там с гуслями ходили ватагой пьяные гусары со скоморохами, таская за собой гулящих девок…

Валевский посмотрел на Меховецкого, лежавшего посреди комнаты, и скорбно поджал губы.

«Как же всё нечестно, лживо! Кем был бы он без него?» — почему-то пришла к нему горькая мысль, когда он глянул искоса на «царика».

Матюшка же словно очнулся от какого-то мрака, набежавшего минутно на него. И его потянуло усмехнуться, когда он почувствовал, что от чего-то освободился, как от какой-то коросты. Она наконец-то отпала… Но в ногах всё ещё была слабость от страха. И теперь он, этот страх, уже не оставит его никогда, пока рядом будет князь Роман.

Но тут же ему стало и легко, в голове появились мысли, оправдывающие свою трусость и предательство… Вот только что он кинул его, своего родного «отца»…

«Итак, Меховецкий глух и нем. И никто не знает, кем был я! Князь Адам?.. Тот не в счёт, обычно наплетёт с три короба. Гусары его словам не доверяют. Теперь я буду жить сам по себе, как государь Димитрий. Нет, нет уже давно того: Матюшкой его когда-то звали!.. Эй, Матюшка, тащи-ка пива!»

Вспомнив это, как пристали однажды к нему в кабаке молодые панычи, он чуть не задохнулся от злости… «Нет, не будет такого больше никогда!»

Он часто задышал, обвёл жёстким взглядом убийц Меховецкого, застывших тоже в комнате, взирая на дело своих рук.

* * *

Прошло несколько дней. И как-то к нему, к царю Димитрию, в хоромы приехал Григорий Шаховской. Он принял его, всё ждал, когда он начнёт просить что-нибдь или расскажет какую-нибудь историю весёлую. Но не дождался. А тут пришёл Салтыков. Тот выбивался при его царском дворе «в люди». Затем позвали Третьякова, Плещеев Гришка сам явился на совет к нему. Его, Глазуна, подслеповатого, и приглашать не надо было; он сам припрётся куда не надо и влезет в доверие к кому угодно. А Михалка Бутурлин околачивался у него в хоромах уже с самого утра. Ещё он приказал разыскать в лагере Федьку Андронова и притащить к себе.

Федька появился впервые у него на глазах тоже осенью, как и многие его нынешние советчики. Его, Федьку, протолкнул в казначеи Третьяков, не жалея слов на похвалу.

— На чём же ты, Федька, разбогател-то? — стал выяснять он, когда Третьяков привёл его к нему, и всё дивился, разглядывал своего нового советника. Тот был бугай бугаём, ходил, словно медведь на задних лапах, неуклюже ворочая тучным телом. Шевелюра у него была седая, но поседел он не от дум, а от водки,