Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Помоги мне, Лялечка, — выдохнула она чуть слышно, — я так устала. Я не хочу больше ни бежать, ни прятаться. Сколько можно!.. Помоги. Сделай, чтобы я уснула и не проснулась. У тебя же есть…

— Нет!!! — зажмурилась, затрясла головой тетка. — Нет! Нет! — и все махала мне, махала, чтобы я уходила прочь, прочь.

А я не могла. Ноги одеревенели, платье прилипло к спине. Мама не унималась:

— Это же так просто. Я развяжу вам руки. Лялечка, родная моя, маленькая, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу.

Ляля уткнулась головой в подушку, не глядя, нежно касалась маминых волос дрожащими пальцами. Через целую вечность, как мне показалось, оторвалась от подушки и приподняла сестру, просунув руки под ее плечи.

— Грешница! Как ты можешь? Язык же повернулся!

— Жаль, — прошептала мама, — я думала, ты поймешь.

У меня не стало сил ни смотреть на них, ни слышать все это. Всем телом надавила на дверь и чуть не выпала на Татку, стоявшую почему-то в коридоре.

— Ты чего? — испугалась она.

— Ай, да ничего! Зацепилась за этот проклятый половичок! Выбросить его надо, к черту, к черту!

Весь оставшийся день мы метались от окон к мелким, незначительным делам. Мама уснула. Ляля то уходила к себе, то возвращалась и каждый раз не могла вспомнить, зачем пришла. Терла лоб, приговаривала:

— Зачем же я пришла? Зачем-то же я шла сюда.

Перед заходом солнца толпа за окнами поредела. Машины понеслись уже на полном ходу. Быстрым шагом прошла небольшая группа людей… И все.

Мы вышли с Таткой на улицу. Она была совершенно пуста. И жуткая, непривычная тишина. Мертвый город.

— Представляешь, — оглядывалась по сторонам Татка, — во всем Париже одни мы. Вот ужас!

Я не успела ответить. Взгляд упал на лавочку мадам Ренот. Двери ее были гостеприимно распахнуты. Все остальные магазины закрыты, окна намертво задраены, а у нее открыто. Не сговариваясь, мы побежали через дорогу. Внутри лавочки, как ни в чем не бывало, делала вечернюю уборку мадам Ренот.

— Вы не ушли, вы здесь? — бросились мы к ней.

Она спокойно смотрела на нас.

— Как же я могла уйти? Мне нельзя. В квартале наверняка есть мамы с маленькими детьми, не оставлять же их без молока. Как можно!

В первый раз за весь этот кошмарный день стало легче. Значит, не все ушли, значит, мы не одни. Мадам Ренот вышла из-за прилавка.

— А вы — молодцы, не поддались панике. И правильно. Немцы — не немцы, а жизнь должна идти своим чередом. И приходите завтра. Молоко будет.

— Правда? — обрадовалась Татка.

— Без сомнений. Я уже позвонила поставщику. Только вот мы не знаем, сколько везти. Мало — не хватит на всех, много — останется и прокиснет. Тоже нехорошо.

Она проводила нас на улицу. Уходя, мы несколько раз оглядывались и смотрели, как она спокойно стоит возле дверей, одна одинешенька на всем широченном, когда-то таком шумном бульваре.

Еще один сюрприз ожидал нас возле дома. Нос к носу мы столкнулись с нашей консьержкой. Она радостно бросилась к нам.

— Девочки, дорогие мои, вы не ушли? Как хорошо! Лифт не работает, а я уже выбилась из сил бегать по этажам, проверять, у всех ли заперты квартиры. Вы подумайте! В трех подъездах пять незапертых квартир!

Она попросила нас обойти оставшиеся два подъезда и крикнуть сверху, если обнаружится непорядок. Мир перевернулся. Даже консьержка допустила посторонних к такому важному и ответственному делу. Мы с Таткой отправились наверх, но на втором этаже она вдруг сказала:

— Что мы, как дурочки, будем бегать вдвоем. Иди дальше одна, а я проверю в следующем подъезде.

Я отправилась одна. Останавливалась поочередно возле каждой квартиры, звонила, потом прикладывала ухо к двери и чутко прислушивалась. Никто не отзывался, не слышалось никаких шагов. Тогда я легонько толкала дверь: вдруг не заперта?

Чем выше я поднималась, тем больше робела. Жизнь из дома ушла, меня обступили призраки.

Нечаянно зацепила рукой за плохо закрепленную железную завитушку под перилами. Раздался унылый вибрирующий звук. Даммм! Я вздрогнула. Нет, это был не страх, мое состояние, это было нечто несхожее с человеческим состоянием вообще. Казалось, еще немного, и брошенные вещи выйдут из-под контроля, лестница встанет дыбом, ощерится ступенями, перила начнут извиваться, как змеи. А тут еще закатный свет стал быстро гаснуть. От стен, окрашенных темно-голубым, потянуло холодом. «Неужели так во всем Париже?» — подумала я.

На всех этажах двери оказались крепко запертыми, на мои звонки никто не отозвался. Я облегченно вздохнула и стала спускаться. На втором этаже меня остановил еле слышный звук, будто скреблись где-то. Я застыла на месте. И тут, когда расшатанные нервы готовы были окончательно сдать, из-под двери раздалось жалкое, просительное и такое родное:

— Мяу-у!

— Киска, милая! — чуть не плача, закричала я, — где ты там?

За дверью мягко толкнулось: видно, кошка почуяла меня, стала ходить кругами, тереться.

— Подожди, маленькая, я сейчас, я не уйду! — свесившись в пролет, я крикнула, — мадам Дорваль, мадам Дорваль! Идите скорее сюда! Здесь кошка!

Она сразу отозвалась, монстры отступили. Консьержка попросила зажигать спички (включать свет в подъезде было нельзя), нашла нужный ключ и отворила дверь. Серая кошечка, грациозно выгибая спинку, вышла к нам. Я взяла ее на руки. Консьержка заперла дверь, подергала, проверяя, и мы стали спускаться.

— И что я теперь должна с тобой делать? — спрашивала мадам Дорваль у кошки, — у меня есть свой кот, а ты мне зачем? О, великий Боже, за что ты наслал на нас такое наказание?

О том, что хозяева могли сами позаботиться о животном и хотя бы выпустить во двор, ни она, ни я не подумали, будто хозяев этих уже не существовало в природе.

Во дворе, где нас с нетерпением ждала Татка, консьержка взяла у меня кошку. Огладила, прижала к полной груди, стала благодарить за услугу. Она отправилась было к себе, но внезапно остановилась.

— Ах, девочки, я совсем забыла! Сегодня ночью будут взрывать заводы Рено. Будет лучше, если ваша семья спустится в бомбоубежище.

Час от часу не легче. Казалось бы, на сегодня хватит. Мы побежали домой, взявшись за руки, как в детстве. Уже возле подъезда, где, как выяснилось, из-за грудного младенца осталась кроме нас еще одна семья, Татка остановилась:

— Скажи, — задохнулась она от бега, — это я такая дура или тебе тоже было страшно на этажах?

— Ой, как страшно! — призналась я, — я так пожалела, что ты ушла.

Дома устроили семейный совет. Решили ни в какое убежище не ходить. Не тащить же туда маму и бабушку! Постановили ночевать у нас. Хоть это и рядом, но, может, никто эти заводы взрывать не будет. Все ушли, некому их взрывать.

Татка неожиданно пришла в неистовое возбуждение. Отпускала шуточки, припомнила тете Ляле утреннее помрачение и как та собиралась взять на счастье мраморного слоника. Тетя Ляля с тревогой поглядывала на дочь.

— Тата, прекрати, это у тебя нервное. У тебя истерика.

Татка игриво подхватила Сережу под руку, и они отправились за вещами, за бабушкой. А меня Ляля остановила возле порога. Она хотела что-то сказать. Я быстро приложила ладонь к ее губам.

— Не надо. Молчи. То был дурной сон. Мы спокойны. Да?

Что было дурным сном: ее ли попытка бежать из Парижа, мамина ли страшная просьба — мы не стали выяснять. Ляля обняла меня и мелко, куда придется, несколько раз поцеловала.

До поздней ночи хлопотали, стелили и перестилали постели. То Татке не нравилось ее место ногами в дверь, то Ляле казалось, что бабушке будет слишком жестко. Мы решили лечь на полу в одной комнате. Взлетим на воздух, так все вместе.

Я разогрела ужин. Но есть никто не стал. Поковырялись в тарелках и улеглись.

Лежала с открытыми глазами. С улицы не доносилось ни звука. Не спала до рассвета, ждала взрывов и глохла от тишины. Так никто эти заводы и не стал взрывать.

Утром мы с Таткой благополучно сходили за молоком, поговорили с мадам Ренот, узнали, что в округе все же осталось несколько семей. На обратном пути я спохватилась:

— У нас же нет ни крошки хлеба!

Отправила Татку домой, а сама свернула на соседнюю улицу в сумасшедшей надежде отыскать хоть одну сумасшедшую булочную. Да только все было закрыто. Я шла и шла. Показался полицейский участок. В нескольких метрах от него находилась кондитерская. Я уже почти приблизилась к участку.

Возле тротуара стояла незнакомого вида машина, у двери — часовой с винтовкой. Прямо над его головой лениво полоскался красный флаг с черной свастикой на белом фоне. Я повернулась и со всех ног помчалась обратно.

Немцы вошли ночью в Париж и расположились в нем по-хозяйски.

4

Возвращение Саши. — Айн-топф. — Велосипедист. — Первые потери. — Мама